Сорок четвертый. События, наблюдения, размышления

Машина Павельского, провожаемая глазами крестьян и оборванных подростков, ироническими взглядами двадцатилетних в лакированных «офицерках», на полной скорости минует подлясские деревни и каменные дома люблинских предместий, минует колонны обтрепанных штатских, направляющихся на призывные пункты. Павельский видит людей, для которых он делает историю, от имени которых реализует революцию. Он, такой мудрый и такой далекий. А что потом? Разве что: «Мы не нуждаемся в вашей признательности…»

Только хватит ли сил у человека, который на пороге польского октября, глядя холодным взглядом на этих людей, швыряемых волнами истории, несомых потоком, течение и направление которого не знают они, но хорошо знает он, Павельский, и, молчаливо созерцая все это, берет целиком на себя и себе подобных задачу подтолкнуть их в правильную струю? Это сильный человек, он борется с материальными превратностями и организационными трудностями, ведет какие-то политические сражения и прилагает при этом большие личные усилия… Он никогда не меняет решений, выходит победителем из всех столкновений… Так ли?

Например, дело товарища Петра. Ведь существенно не то, что он защитил Петра от серьезных обвинений, прикрыл его своим авторитетом. С ним согласились. Пусть идет в армию, на фронт. Существенно то, что речь шла о Вихре, с которым Петр вел переговоры. А Вихря арестовали. Ведь так энергично защищая Петра, Павельский поддерживал прежде всего его концепцию, но, как оказалось в конце концов, безрезультатно. Ведь он считал, что на фронте должен быть Вихрь, а не тот. Таким образом, решение об откомандировании Петра в армию — это, по существу, не успех, а поражение Павельского.

Ему толкуют: вы не были здесь, вы не понимаете обстановку в стране. Он внутренне взвешивает это обвинение, он не согласен с ним и в конце концов как бы поддается этой аргументации. Он говорит: все проблемы будут решаться на фронте. «Лучшие на фронт!» Вот его лозунг.

А когда тот молоденький поручник АЛ со своим отрядом партизан пробьется через линию фронта, он согласится оставить его в тылу, в милиции. Ибо надо создавать власть, а поручник был здесь, «знает отношения», больше подходит, чем другие… И здесь же, вдоль улочек сел и городов люблинской Польши стоят, держа руки в карманах, тысячи молодых, в зеленых рубашках и лакированных «офицерках», тысячи молодых, которые не идут в армию. Может быть, это те, из отряда Вихря? Больной Петр пойдет на фронт, на эту для него третью войну, а Павельский разве что может снять с должности райвоенкома старого товарища, не сумевшего привлечь молодых людей на мобилизацию, и все. Другому старому товарищу из фронтовой дивизии он не сумеет ответить, почему у того на фронте такой колоссальный недобор людей, тогда как запасные полки распухают от призывников. А Павельский знает, что как раз там, используя обстановку бедствий и балагана, неразберихи и бездействия, ширятся враждебные акции и деморализация.

«Ты ничего этого не знаешь, ведь ты не был в стране», — говорит ему и жена, которую он нашел после десяти лет разлуки и которая, не успев прийти, вновь покинула его. «Мы отличаемся друг от друга, мы слишком далеки», — сказала она. Ну что ж! Ему кажется, что от некоторых он не так уж отличается… И когда Павельский сам решает покинуть штаб и Люблин — этот центр, ядро новой Польши — и пойти в низы, «на места», занять пост в дивизии, которая вскоре отправится на фронт, — это вовсе не будет означать реализацию его собственного лозунга «Лучшие на фронт!». Это будет почетное бегство Павельского, политика и человека. Бегство на фронт, под пули не только потому, что там все будет решаться. Но и потому, что там все будет ясно, что там надо только сражаться с гитлеровскими захватчиками.