Сорок четвертый. События, наблюдения, размышления

«Невеселые перспективы открываются перед нами. На днях одна женщина рассказывала об откровениях немца, который говорил, что если бы поляки ведали, что их ожидает, то они покончили бы жизнь самоубийством. Кто знает, не была ли она в какой-то степени права»{11}.

«Мы встретили новый год, — пишет Ландау 3 января 1944 года, — год, который должен быть записан в истории как переломный. Праздники — Новый год пришелся в этом году на субботу и потому второй день был тоже праздничным — прошли относительно спокойно. Относительно… так как и на время праздников не прекращались облавы в разных районах, кружили патрули. Не было, пожалуй, каких-то особых происшествий: не было во время праздников казней…»{12}.

Не было публичных массовых убийств. Это в самом деле немало… Ибо накануне Нового года на улице Тарговой было расстреляно 43 человека, а спустя несколько дней на улице Гурчевской — еще 200 человек. Казни меньшего масштаба Ландау фиксировал почти ежедневно.

«Сегодня был расстрелян, кажется, 31 человек, среди них две женщины, — пишет он 28 января (На самом деле, согласно официальному немецкому списку, было расстреляно 102 человека. — З. З.). — Это вызвало столь сильное возмущение и ожесточение, что на улице люди, теряя самообладание, вслух выражали желание отомстить за убийства»

{13}.

Много уже видела оккупированная Польша. Видела волну жестокого террора в дни военных действий 1939 года, когда специальные полицейские батальоны, двигаясь вслед за дивизиями вермахта, расстреливали согласно заранее подготовленным спискам политических и общественных деятелей… Видела «акцию АБ», в результате которой тысячи могил общественных деятелей и представителей интеллигенции заполнили Пальмирский лес. Видела изоляцию и медленное умирание части нации — польских евреев — в гетто. Видела террор, казни, виселицы на площадях Варшавы, Кракова и Кельце. Видела чудовищные расправы и убийства в Замойщине. Видела ликвидацию целых кварталов польских городов, сопровождавшуюся умерщвлением миллионов. Теперь, на рубеже 1943—1944 годов, Польша вступила в новый этап своего существования, а точнее говоря, — в новый этап своего прогрессирующего умирания. 10 октября 1943 года вступило в силу распоряжение генерал-губернатора Франка о предоставлении полиции чрезвычайных полномочий для борьбы с «покушениями на установленные порядки в генерал-губернаторстве». 12 октября Варшава содрогнулась от новой публичной облавы. 15-го состоялась очередная публичная казнь.

В октябре было 13 казней, в ноябре — 12, в декабре — 17. Наименьшей жертвой стали 10 человек, наибольшей — 270. Рев сирен полицейских машин с закрытыми кузовами, выхватывавших все новые жертвы для очередного расстрела; изрешеченные пулями, забрызганные кровью и мозгами тротуары и стены в самых многолюдных местах полуторамиллионного города; немое отчаяние внезапно осиротевших людей — таковы были будни Варшавы, будни оккупированной Польши на пороге года, которому предстояло стать годом великого перелома.

Треск залпов карателей на улицах Мадалиньского и Новый Свят, на Сенаторской и в Лешно как бы приглушал тот факт, что 5,5 тысячи жертв всех 70 публичных казней в Варшаве составляли лишь незначительную часть ежечасной, еженедельной «квоты истребления», установленной оккупантами. Бесшумно, незаметно для внешнего мира дымились печи в восьми фабриках смерти типа Освенцима и Майданека, скромно, без красно-фиолетовых извещений о казнях, без жандармов в парадных мундирах, тысячи людей ежедневно «входили в печи».

Казни призваны были устрашать и парализовать, они подавались как «акты возмездия» за покушения «платных агентов Лондона и Москвы» на «немецкий порядок», то есть за нападения на немецкие железнодорожные эшелоны, полицейских, оккупационных чиновников к обыкновенных мелких шпиков.