Сорвавшийся с цепи

Морок лишил капитана практически всего. И даже не дал нормально попрощаться с мертвыми родными. Тварь знала, что делала. Знала, что Мизгирь навсегда запомнит жену и детей такими, какими убийца их оставил. У Альбины, которой Морок рассек горло от уха до уха, были вдобавок выколоты глаза, а также отрезаны нос и щеки. Семилетней Мирке чудовище вонзило нож в спину, а затем сломало ей тоненькую шейку и оставило ее лежать с развернутой назад головой. А Тарасик… Его голову отыскали лишь на следующий день у подножия холма. Выброшенная Мороком, она скатилась по острым камням с самой вершины. Поэтому от лица у мальчонки ничего не осталось – даже изуродованное лицо его матери выглядело не столь душераздирающе.

Все, что Мизгирь делал в тот день и два последующих, – это копал. Почти безостановочно ковырял землю лопатой. И завывал по-волчьи, когда лопата порой выпадала из его дрожащих рук. А затем снова копал до кровавых мозолей, натертых поверх тех, что едва зажили после недавних похорон.

Все стрельбаны и Илюха копали могилы, а с наступлением темноты, когда едва держались на ногах от усталости, жгли в кострах ненужные вещи убитых. Кладбище, оставленное ими в своем разрушенном поселке, теперь казалось совсем небольшим по сравнению с тем, что они вырыли здесь.

Немыслимо, но один-единственный человек убил куда больше людей с «Гордой», чем последнее землетрясение. И этот человек – хотя человек ли на самом деле? – все еще гулял на свободе. Чем приводил стрельбанов в выжигающую их изнутри, бессильную ярость.

Что творилось дальше, Мизгирь припоминал смутно. Это были не поминки, а какое-то сумасшествие. Выпитый над свежими могилами за упокой умерших самогон шибанул капитану в голову со страшной силой. И он, не зная, куда направить неудержимый поток злобы, поджег палатки и оба внедорожника. А затем орал, пока не сорвал голос, давясь слезами и пытаясь перекричать рев пламени.

Никто не остановил капитана. Кайзер, Горыныч, Пендель, Ярило и Ушатай вели себя не лучше, успев напиться, подраться, вновь побрататься, нарыдаться и поваляться в грязи. Чудо, что они не перестреляли друг друга и не сгорели в огне. Как чудо и то, что их не навестил Морок, хотя он мог бы прийти и добить стрельбанов, которых в столь пьяном виде можно было брать тепленькими всем скопом.

Впрочем, «зверь» потому и не объявился, ибо знал: убив Мизгиря сейчас, когда тот сам желал умереть, Морок окажет ему величайшую услугу, только и всего.

Илюха взирал на эту пьяную «солдатскую» скорбь уже без того отвращения, с каким наблюдал за былыми отцовскими попойками. Нынче парень сам впервые в жизни приложился к бутылке, и никто его не остановил. Бухач был мерзким пойлом, но Илюха отважно глотал его, пока в конце концов не упал без чувств и не уснул в собственной блевотине.

А когда наутро с трудом разлепил глаза, то решил, что ночью приходил Морок и пытался отрезать ему голову, но почему-то не довел дело до конца. И лишь отсутствие крови убедило испытавшего первое похмелье Илюху, что его догадка неверна.

В эти дни они с отцом были словно чужие. Казалось бы, гибель семьи должна была их сплотить, но вышло наоборот. Отец корил себя за то, что недооценил коварство «зверя». Сын сокрушался о том, что бросил оружие и сбежал. Не потеряй он карабин, то мог бы вернуться и прикончить Морока, прежде чем тот начал резню. Друг друга Мизгирь и Илюха ни в чем не обвиняли, но и утешать не торопились. Никто ни на кого не обижался, но выглядело именно так. Каждый переживал свое горе в одиночку, уйдя в себя и не ища успокоения. Тем более что искать его все равно было бесполезно.

Горе горем, но к исходу второго дня этой свирепой тризны у скорбящих закончилась вода. Что с учетом мучившего всех похмелья оказалось сродни катастрофе. Мизгирь был в шаге от того, чтобы пустить себе пулю в висок, но самоубийство обезвоживанием в его планы не входило. Поэтому стрельбаны, похмелившись, собрали оружие, манатки и отправились в Погорельск.

Если кто-то наблюдал за их вторжением в город пять дней назад, сегодня он узнал бы их с трудом. Теперь это была натуральная кодла пьяниц, грязных, небритых и разящих перегаром. Но по-прежнему вооруженных и опасных. Или, правильнее сказать, еще более опасных, чем раньше, ведь в каждом из них клокотал гнев, готовый в любой момент вырваться наружу.

Илюха плелся следом за всеми с такой же тяжелой раскалывающейся головой и злобой на сердце. Как бы ни было ему мерзко, на второй день он снова глотнул бухача, искренне полагая, что физические муки притупят ему муки душевные.

Отчасти так и вышло. Но когда наступило отрезвление, стало только хуже. Илюха терпел. Стискивал в руках «итальянку» Горюева, затвор которой ему повезло отыскать (разобравший винтовку Морок выбросил затвор далеко, но недостаточно, и вдобавок тот блестел на солнце), и шел за пьяным отцом, так же шатаясь от похмелья и усталости и так же порой спотыкаясь на ровной дороге.