Соседи

Мать Валерика ответила спустя несколько дней. Почти детский неровный почерк, чернильное пятно в середине листа.

«Если ему нравится жить у вас, я не против, — писала мать. — Только пусть он пишет мне иногда, скажите ему...»

Валерик прочитал письмо матери, нахмурился, ничего не сказал. Позднее признался Илье Александровичу:

— Моя мама не того...

— Это еще что такое? — возмутился Илья Александрович. — Как можно так говорить о родной матери?

— Нет, сперва она была хорошая, — поправился Валерик. — А потом она вышла замуж за хиляка и бабушку вытолкнула прочь, и все в нашем доме сразу кончилось.

— Что за хиляк? — спросил Илья Александрович. — И куда вытолкнули бабушку?

Тогда Валерик рассказал все как было. Илья Александрович не перебил его ни разу. Потом сказал:

— Понятно.

Валерик подумал, может быть, Илья Александрович осуждает его, может быть, ему не понравился его рассказ или он не поверил ни одному слову?

Он так и спросил прямо, не стесняясь:

— Как думаете, я не прав?

Громов несколько мгновений смотрел на него, словно взвешивая, говорить или не стоит. В конце концов ответил:

— Думается мне, что ты прав. Впрочем, не все ли тебе равно, что думаю я? В конечном счете важно то, как ты сам считаешь, верно ли поступил или нет.

— Я считаю, что верно, — сказал Валерик. — А мне вовсе не все равно, что думаете вы...

Илья Александрович шутливо дернул его за ухо.

— Что ж, тем лучше...

Валерик не знал, что в тот вечер Илья Александрович сказал Эрне Генриховне:

— Жаль парня...

— Какого парня? — спросила Эрна Генриховна.

— Валерика. В такие годы столько всего навалилось...

— Я знаю, — сказала Эрна Генриховна. — Мне Надежда рассказывала.

— Когда?

— На днях. Просто я еще не успела тебе рассказать.

— Ну и что скажешь?

Серые, в коротких ресницах глаза Эрны Генриховны презрительно сощурились.

— Я тебе вот что скажу, Илюша, если бы у меня была такая мать, я бы непременно отказалась от нее. Что бы кто бы ни говорил, а отказалась бы и постаралась начисто позабыть о ней...

— Наговариваешь на себя, старуха, — усмехнулся Илья Александрович, но глянул в сощуренные, ставшие в миг колючими глаза жены, вдруг поверил. Да, она такая, не изменила бы себе, взяла и отказалась бы. И дело с концом. И не умолить ее, не упросить, не разжалобить.

Впервые, до того как-то никогда даже и не думал об этом, дал себе слово стараться быть всегда честным с ней. Безукоризненно честным, правдивым и открытым, а иначе она не простит. Даже самую маленькую промашку не спустит, не позабудет...

— Валерик вряд ли откажется от матери, — сказал он. — Мне кажется, он любит ее и часто вспоминает о ней.

— И Надежда так считает, — сказала Эрна Генриховна. — Должно быть, так оно и есть.

Сжала губы, нахмурилась.

— Кому-то дети не нужны совершенно, а они в то же время любят родителей и преданы им, хотя, как видишь, любить-то, в общем, некого, у кого-то детей нет, а ведь наверняка иные субъекты могли бы стать заботливыми и любящими родителями...

Илья Александрович промолчал. Он знал, кого жена имела в виду.

Надежда записала Валерика в восьмой класс школы, находившейся в соседнем переулке. Это была старинная московская школа со своими установившимися традициями, с особым, только ей присущим укладом, учителя там работали долгие годы, и каждый год в течение чуть ли не полувека собирались все вместе бывшие ученики...

— Поздравляю тебя, — сказала Надежда Валерику. — Будешь учиться в школе — одной на всю Москву.

Она полагала, что Валерик обрадуется, но не тут-то было. Он хмуро произнес:

— Лучше бы она была не одна на всю Москву.

— Почему так? — удивилась Надежда.

— Боюсь, — не сразу признался Валерик. — Вдруг будет очень трудно учиться, ведь, как ни говорите, я же не москвичи, а чахлый провинциал...

— А ну хватит! — оборвала его Надежда. — Чтобы я никогда больше не слышала таких слов, и запомни еще вот что: пуще всего избегай унижать себя и прибедняться. А то, гляди-ка, войдешь в роль, так и захочешь — не сумеешь отучиться, а прибедняться и сознательно унижать себя, по-моему, нет ничего постыднее.

— Есть, товарищ начальник! — с наигранной бодростью воскликнул Валерик.

Казалось бы, разговор исчерпан, но все-таки Надежда не забыла его. И как-то поделилась с Эрной Генриховной:

— Мне кажется, ему присущ комплекс неполноценности.

— Вот еще, — сказала Эрна Генриховна. — С чего это вы берете?

— Можете себе представить, он боится, что ему будет трудно учиться в школе, что в Столовом.

— Это надо себе только представить, — удивилась Эрна Генриховна. — Боится! Нашу школу!

Она вздохнула, мечтательно подняла кверху вдруг помягчевшие глаза.

— Чего бы я только ни дала, лишь бы снова вернуться в прошлое и по-прежнему ходить по утрам в нашу школу...

Надежда подумала, что людям присуще не ценить настоящего, постоянно стремиться к будущему и жалеть о прошлом, которое стало, увы, недосягаемым.

Невесело усмехнулась собственным мыслям. Артем сказал бы: «Стареешь, мать, ибо впадаешь в философию, а философия — верная спутница старости. Так-то!»

Утром в субботу Илья Александрович сказал Валерику: