Социальное общение и демократия. Ассоциации и гражданское общество в транснациональной перспективе, 1750-1914

С возникновением «этнически» разделенных сетей общественности в Габсбургской монархии начинается процесс национализации политических идентичностей. Насколько успешными были различные практики национализации, видно по тому, что и до сих пор в историографии Центральной Европы господствует мнение об образовании во второй половине XIX века самостоятельных наций из существовавших до тех пор этнических групп немцев, венгров или чехов. Вслед за Джереми Кингом можно обозначить эту точку зрения как «этницизм»[166]

. На деле вплоть до 1860-х годов, а во многих отношениях и до Первой мировой войны, большее значение нередко имели иные, часто перекрещивающиеся идентичности: местное городское гражданство, лояльность к Габсбургской монархии, социальный класс или конфессия. Часто лишь устав принуждал с 1860-х годов членов общественных ассоциаций использовать один язык – чешский, венгерский или немецкий, – поскольку они, как правило, владели несколькими из этих языков или родственными диалектами. Вне ассоциаций по-прежнему существовали многие сферы общественной жизни, в которых этнические идентичности не играли никакой роли.

Национализм 1860–1870-х годов был, как и в Западной Европе, не возвращением потерянной идентичности, а политическим изобретением ее заново.

Благодаря этницизму первые чешские активисты могли бороться с ненациональным Габсбургским государством и выдавать это за борьбу против немцев – избегая таким образом конфликта с превосходящей силой и способствуя развитию третьего фактора в политике Богемии. Этим третьим фактором было немецкое национальное движение, обреченное из-за критериев «качества» и практик этницизма, которые его создали, оставаться в статусе меньшинства. В эпоху, отличительной чертой которой была догма национального суверенитета, такой статус стимулировал стремление переопределить территориальные границы, достичь большинства, объединившись с немцами из других мест. Между тем государство постепенно становилось мультинациональным, в значительной степени благодаря попыткам властей играть посредническую роль между чехами и немцами[167]

.

Таким образом, расцвет нации в качестве идеи политического устройства нельзя отделить от двух основных тенденций развития ассоциаций в 1860–1870-х годах – либерализации и демократизации. Историки справедливо отмечали, что национализм XIX века был прежде всего массовым движением общественных объединений – и не только в Австро-Венгрии, а по всей континентальной Европе. Национальные общества были менее эксклюзивными по социальному характеру (хотя и закрытыми для рабочих), и обещали прежде всего большую степень политического соучастия. Либеральная утопия морального совершенствования путем социального общения уже в позднем Просвещении и раннем либерализме была привязана к признанию нации. Для Токвиля отечество должно было представлять собой самые обширные и тесные узы, связывающие людей в условиях демократии воедино. Для либералов – например, Карла Велькера в 1846 году, если продолжить его цитированную выше статью из лексикона – смерть за отечество представляла собой высшую гражданскую доблесть, требование, которое полностью обнаружило свое значение только в эпоху национальных войн[168]

.

Массовый рост социально менее эксклюзивных ассоциаций – таких, например, как гимнасты, – отнюдь не перечеркнул веру в связь между общественностью и политической добродетелью, но она была переведена на язык, более соответствующий современности. Лишь один пример: оратор на гимнастическом празднике в Дессау в 1865 году полагал, что жизнь [гимнастического] общества представляет собой «школу гражданства, здесь расцветали они, лучшие гражданские добродетели: самоограничение, мужская порядочность и скромность, здесь завязывалась дружба и привязанность, здесь размывались жесткие социальные границы, человек становился человеком и видел человека в другом»[169]. Еще в 1890-х годах в речи, произнесенной в одном «société de gymnastique» (гимнастическом обществе) во Франции, говорилось: