Социологический ежегодник 2013-2014

Возможности существующих экспертных систем для предупреждения и борьбы с катастрофами всегда ограничены потому, что в ходе катастрофы могут возникать (и постоянно возникают) новые, непредвиденные проблемы. Столкновение исследователя катастроф с непознанным, неучтенным знанием порождает отрасль социологии, которую можно квалифицировать как изучение социального действия в условиях незнания, «to act in the face of ignorance» [Irwin, 2001]. Отсюда возникает эпистемологическая и одновременно практическая дилемма: на чем базировать теорию катастроф? На представлении о них как о предсказуемой цепи событий, для которой можно строить прогнозы и сценарии, или же на представлении о них как о случайной «сцепке» предсказуемого и неожиданного, непознанного? Что, естественно, потребует соединения сценарного подхода и «ручного управления». Во всяком случае, традиционные концепции менеджмента катастроф должны быть пересмотрены под этим углом зрения.

Катастрофа – всегда системное явление, требующее междисциплинарного подхода. Именно анализ катастроф позволяет выявлять лакуны в нашем представлении о катастрофах (interdisciplinary knowledge gaps), возникающие на стыке исследования разнородных процессов, и, соответственно, получать новое междисциплинарное знание, которое невозможно получить иным путем.

Знание о катастрофах должно одновременно получаться и стыковаться «сверху» и «снизу» потому, что всегда существует различие в их восприятии между учеными и экспертами, с одной стороны, и местным населением и его гражданскими экспертами – с другой. Причем это знание касается не только самого процесса катастрофы, но и некоторых базовых представлений, например того, что такое городское или местное сообщество. Хотя в общественном сознании эти понятия широко распространены, но их концептуализации «сверху», от экспертов, и «снизу», с точки зрения населения, существенно различаются. Отсюда тянется цепь практических проблем. Надо ли вовлекать население и волонтеров в восстановительные процессы и что они должны делать в первую очередь? Стремиться ли к восстановлению разрушенной среды обитания или же строить на новом месте и т.д.? И вообще: чей голос здесь решающий? Как подчеркивают западные исследователи, аналитик катастрофы должен помнить, что географические и ментальные карты зоны поражения (риска) практически никогда не совпадают.

В анализе процесса развития катастрофы и ликвидации ее последствий мы должны исходить не только из принципа «колеи» (path dependence), но и из принципа сохранения, наращивания и совершенствования прошлого (past development). Я имею в виду, в частности, реабилитационные практики, наработанные русской медициной начиная с середины XIX в., которые мы сегодня во многом снова утеряли. Из этого следует, что предупреждение катастроф и борьба с ними – не организационно-техническая, а социальная и этическая задача, заключающаяся в первую очередь в помощи пострадавшим, больным, слабым, обездоленным, а также тем, кто лишился своей привычной среды обитания и жизненных ориентиров.

Наконец, вопрос «Что есть катастрофа?» имеет по крайней мере еще две стороны: играет ли сам тип общественного устройства и соответствующая ему культура (культурные коды и среда) роль «спускового крючка» катастрофы? И какие изменения необходимы в доминирующей сегодня рыночной идеологии и потребительской культуре для того, чтобы уменьшить частоту и масштаб катастрофических событий?

Теперь подробнее о некоторых положениях, изложенных выше. Даже в современных социологических текстах, а также и управленческой практике катастрофа, как правило, трактуется как из ряда вон выходящее событие, имеющее начало и конец. После чего все нерешенные проблемы «сбрасываются» на плечи лечебных, хозяйственных и других бюджетных и коммерческих организаций. К решению этих проблем ни эти организации, ни сами пострадавшие не готовы потому, что они находятся в неизвестной им посткатастрофной среде. Теоретически вопрос о переходе из ситуации мобилизации сил и ресурсов в ситуации катастрофы в «обычную жизнь», когда пострадавшие становятся рядовыми пациентами или просителями помощи, причем чаще всего весьма длительной и разнообразной, остается нерешенным.

Итак, катастрофа имеет определенное начало, но не имеет конца. В России 15% территории официально признаны «зонами экологического бедствия». То тут, то там возникают «зоны чрезвычайных ситуаций», причем не только в случае землетрясения или наводнения (например, когда на время вводится режим контртеррористической операции); после завершения этих операций всегда имеется пострадавшее мирное население. Если же учесть феномен социально-экологического метаболизма, т.е. переноса и одновременно рискогенной трансформации радиоактивных и других загрязняющих среду веществ на огромные расстояния, то указанный процент территорий, непригодных для нормальной жизни, может оказаться много выше.