Сотворение мифа

Первым из историков Байер вовлёк в изучение варяго-русского вопроса сообщения древнерусских памятников: Степенной книги, Киевского Синопсиса и «Повести временных лет» (по Петровской копии Радзивиловской летописи). Однако читал их в переводах и без должного изучения их состава и происхождения. Так, он не придал значения тому, что Синопсис — не летопись, то есть не источник[36], и позаимствовал из него Гостомысла, чьё имя не упоминается ни в одном из древних летописных списков.

Ещё хуже то, что Байер даже не попытался собрать и рассмотреть прямые указания «Повести временных лет» на этническую природу варягов и русов.

Под 862 годом: «…И послали гонцов к варягам, к руси. Ибо те варяги, к которым отправилось посольство, звались русь, как другие варяги зовутся свеи, другие урмане, агняне[37], иные готы; так и эти звались русь».

Русь, говорит здесь летописец, зовётся варягами, подобно другим народам — шведам, норвежцам и т. д.

То есть все скандинавы, с точки зрения древнерусского книжника — это «другие», не русь.

И там же: «Новгородцы же те люди от варяжского рода, а прежде были словене» — фраза, которая неоспоримо утверждает славянское происхождение пришедших на Русь варягов.

Также Байер оставил без внимания недвусмысленное и важнейшее замечание летописца из недатированной части «Повести временных лет»: «А словенский язык и русский одно есть».

Язык в данном случае — народ, племя.

Так в очередной раз обнаружил себя первородный грех норманнизма — неумение обращаться с источниками, то есть правильно их читать. Наверное, это единственный случай в истории науки, когда респектабельная научная теория появилась вследствие ошибки. Причём, ошибки элементарной, детской. Непредвзятое чтение «Повести временных лет» исключает саму возможность поставки вопроса о скандинавском происхождении варягов и русов.

Байер задумывался над более широким и последовательным изложением русской истории. В реестре служащих при Академии и их занятий на 1737 год находим, что профессор антиквитетов «трудится над историею его величества блаженные памяти царя Алексия Михайловича, и по окончании оные истории прочих государей, царей и великих князей российских равным образом сочинять будет».

Этим планам помешала ссора Байера с начальством. Дошло до того, что библиотекарь и секретарь Иоганн Даниил Шумахер не допускал его к академической коллекции монет.

В 1738 году недовольный порядками в Академии Байер засобирался в обратный путь, заранее отправив в Кёнигсберг свою библиотеку и архив. Смерть помешала его возвращению на родину.

Часть вторая

Переодетый маркиз

Двухэтажный каменный дом академика Миллера стоял на берегу Невы в 13-й линии Васильевского острова, примыкая северной частью двора к Иностранному переулку[38]. Окна с восточной стороны выходили на здание Морского кадетского корпуса. Миллер купил этот дом у прежних хозяев, князей Голицыных, в 1759 году, с большой для себя выгодой.

Шлёцер подъехал к дому Миллера в сумерках, незадолго до обеденного часа. Его приняли, как родного, и поселили в одной из комнат, отведённых для гостей.

Новое жилище пришлось Шлёцеру по душе. С первого взгляда было заметно, что хозяин живёт в счастливом довольстве. Занимаемые Миллером должности профессора, секретаря Академии и российского историографа приносили ему 1700 рублей ежегодного жалованья. Этих денег с лихвою хватало на «хороший немецкий стол» и содержание своего экипажа, чего обычный профессор позволить себе не мог.

Жильцы дома делились на три класса. Во-первых, — семейство Миллера, которое состояло из жены, троих родных детей и падчерицы. Затем — многочисленная прислуга, набранная из представителей разных народов: кучер и несколько наёмных служанок (некоторые из них уже обзавелись маленькими детьми) были русскими; ключами от комнат, чуланов и погребов заведовала шведка; крепостных людей было двое — чухонка, родом из Финляндии, и её четырнадцатилетний сын (российский закон запрещал иностранцам иметь русских крепостных, исключение делалось только для фабрикантов). Все они бродили по дому по делу и без дела, создавая постоянную толчею и беспорядок. Шестимесячный ребёнок, ползущий вверх по высокой лестнице, ни у кого не вызывал удивления.

Третий класс обитателей дома составляли постояльцы. Пример барона Остермана — изгнанника из Йенского университета, добившегося в России высоких чинов и должностей, — привлекал в Петербург толпы немецких студентов. Миллер охотно предоставлял кров своим землякам и талантливым молодым людям из других краёв. Некоторым из них он подыскивал места домашних учителей, других оставлял у себя и давал им заработок, привлекая к переписыванию архивных рукописей. Ко времени приезда Шлёцера у Миллера жили и столовались четверо студентов, к которым вскоре присоединился пятый.