Сотворение мифа

В отчаянии он начинает в свободное от других занятий время переписывать словарь на обычных листах бумаги in octavo — корни большим шрифтом, а производные и составные меньшим, и более сжатым. Тягостная работа продвигается медленно. Когда спустя полгода он в изнеможении дойдёт до буквы Р, ему станет страшно: она занимала в оригинале 32 листа, а буква Т — все 98! Но Шлёцер сумеет превозмочь себя и продолжит кропотливый труд. Всю рукопись Кондратовича он осилит только к 27 июля 1764 года. Так у него появится удобный в использовании русский словарь, который он будет дополнять в продолжение следующих 36 лет своей жизни.

Впоследствии Шлёцер признается, что русский язык дался ему труднее всех прежде изученных. Но именно знание других языков помогло ему преодолеть первые барьеры в овладении русским: многие его особенности Шлёцер уже где-нибудь встречал. В своих записках он приводит слова какого-то миллионера: «Первые сто тысяч мне достались с трудом, со следующими девятьюстами тысячами шло уже легче».

Греческий алфавит помог Шлёцеру разобраться с 24 буквами церковнославянской азбуки; подобие буквы Ш он нашёл в еврейском алфавите («составитель славянского алфавита, — замечает по этому поводу Шлёцер, — обнаружил более гениальности, чем изобретатель немецкого») и т. д. Знание греческого и латыни позволило ему понимать значения огромной массы церковнославянских слов, заимствованных из этих языков.

Но всего более Шлёцеру помогала «весёлая метода» изучения языков, на которую, по его словам, он сам напал, когда ему было пятнадцать лет, и которую затем он усовершенствовал в школе Михаэлиса. Она заключалась в «охоте за корнями» с целью установить генеалогию слов и «соединительную точку» между различными их значениями. Узнав сто корней в каком-нибудь языке, Шлёцер, не раскрывая словаря, уже угадывал или легко запоминал смысл четырёхсот производных слов.

Конечно, запоминание корней — тягостная работа памяти. И тут Шлёцеру опять приходила на помощь его эрудиция. Он довольно скоро заметил, что из десяти русских (или церковнославянских) коренных слов, по крайней мере, девять можно найти в других европейских языках, а их первоначальное тождество можно доказать по точным правилам, без детски-натянутых словопроизводств, основанных на одном только внешнем сходстве звуков. Здесь Шлёцер стоял у истоков сравнительно-исторического языкознания, о котором Миллер ещё не имел никакого понятия и часто, ознакомившись со Шлёцеровыми этимологиями, бранил его Рудбеком.

Точно таким же сравнительным методом Шлёцер постигал хитрости словообразования в русском языке. Свои приёмы он поясняет на примере слова всемилостивейшему: а) корень: мил — mil, mild во всех немецких диалектах, бесспорно греческое μειλ в μειλια, μειλινος[39] и проч.; б) словопроизводство: от мил

происходит существительное милость, отсюда прилагательное милостив (ср. латинскую форму adiectivum)[40]; с) декомпозиция: все — от

весь (греческое ϖας, шведское и нижненемцкое hel); д) флексии: ейший, ейшему — правильная превосходная степень (s везде знак превосходной степени: clementissimus, gnädigster[41], χράτιστος[42]); ему

— дательный падеж мужского рода единственного числа (ср. немецкое dem, ihm, древнешведское herrano-m).

Чувствуя, что он уже довольно сносно читает по-русски, Шлёцер ждёт не дождётся, когда же ему будет дозволено разделить труды Миллера по изданию исторических материалов о России. В застольных беседах с хозяином дома он старается навести разговор на темы русской статистики и географии. Миллер охотно рассуждает о Бухаре, о ловле белуги на Волге и Урале, о горном промысле, об Амуре, и нередко, воодушевясь, ведёт Шлёцера к себе в кабинет, где вытаскивает из шкафов и раскладывает перед ним архивные свитки, рукописи, тетради с выписками и т. д.

— Тут работа для вас, для меня и для десятерых других на всю жизнь, — говорит он, обводя рукой книжные полки, заваленные рукописными сокровищами.

Шлёцер, как мучимый жаждой Тантал, может только перелистывать, изнывая от желания заполучить хоть что-нибудь в своё распоряжение. Когда же он делает шутливый вид, что намерен унести рукопись в свою комнату, Миллер нежно изымает её у него из рук и, забравшись на лесенку, прячет в коробку или папку.

— Не горячитесь, ещё будет время, не надо торопиться, — остужает он пыл своего помощника.

Но Шлёцер именно торопится. В его планы входит поскорее начать самостоятельное изучение русской истории. Чутьё подсказывает ему, что публикация древнерусских источников — тучная нива для того, кто хочет составить себе научное имя. «Недалеко от себя, — пишет он, — я видел обильную жатву, которой ещё не касался серп и, кроме моего, ничей не мог коснуться так скоро. Быть первым издателем и толкователем летописей народа первого по численности, могуществу и богатству в Европе — возможно ли было тогда считать это мелочью?.. Какие важные материалы для истории человечества и варварства!».