Сотый шанс

— А как же Дергачев на Узедом попал, где он был там и, если знал про наш план, почему не вошел в Соколовскую бригаду?

— Нас троих пригнали вместе, а всего из Натцвиллера было человек двести. Мы с Володей очень хотели взять его в нашу бригаду, да ничего не получилось. Николай входил в пятерку, которая работала на ракетных установках. А выбраться оттуда было почти невозможно, «ракетчики» у немцев были на особом счету. А где он сейчас-то, откуда письмо прислал?

— Из Горловки. Прораб на строительстве. Ответное письмо написали вместе. А Девятаев вскрыл следующий конверт.

«Миша, мне хочется назвать тебя нашим спасителем. Это ты, друг и сокол, спас жизнь мне и всем нашим товарищам. Кто был в лагере на Узедоме, тот тебя не забудет. Ты явился живым документом, о котором фашистская свора не могла и мечтать. После твоего геройства за линией фронта узнали от тебя о нашем лагере, и они, фашисты, не сумели свершить свое гнусное дело.

После отлета вашей группы у нас только и были разговоры о вас, о том, как вас встретили на родной земле, как вы досыта покушали русского хлеба. Некоторые у нас говорили, что нас всех уничтожат, по я этому не верил. Так оно и вышло.

Вскоре после вашего побега из нас отобрали тех, кто мог сам передвигаться, погрузили на баржу. Переправили на берег в какой-то лагерь. Отсюда мы, семь человек, бежали на восток и встретились с нашими войсками. Сколько было радости, не описать.

Миша, ты, наверное, помнишь белоруса Сергея. Он хороший мастер, часы в лагере ремонтировал. Так вот, мы бежали вместе, нас зачислили в один взвод, и мы воевали до дня победы.

Теперь скажу, кто я такой. Воротников Александр Яковлевич. А в лагере моя фамилия была Громов. Койка моя была над койкой Миши Емеца, первая налево, как войдешь в дверь. Я тебя очень хорошо помню.

Как легко на душе, когда вспоминаются хорошие товарищи, с которыми пришлось пережить чудовищные дни проклятого фашизма; голод, холод, едкий дым заксенхаузенского крематория. При воспоминании о тех ужасах волосы поднимаются на голове. Но и гордишься тем, что у нас было нерасторжимое братство, тем, что не покорились врагу, выстояли, победили».

Помните, как толстоносый, долговязый комендант лагеря на Узедоме с наслаждением целился из пистолета в человека? Ему, лагерьфюреру, доставляло удовольствие расстреливать жертву в глаз. Однажды и на Девятаева глянуло черное дуло пистолета, коротенькая трубка со смертью внутри. Комендант спустил курок.

У соседа надломились ноги. Михаила Лупова не стало…

«Получил твое письмо и фотографию. Когда вскрыл конверт и увидел снимок, в памяти воскресло все…

У меня железные нервы. Но я целый час ревел от радости и счастья. И не только за тебя и себя, за то, что мы живы и живем по-человечески. А за всех нас, кто пережил кошмары гитлеровской тирании.

Вспомнил, что у тебя в лагере был номер 11189, а у меня — 11187. Вспомнил и наш разговор, когда ты мне предложил войти в вашу команду. Только меня тогда расстреляли. И сейчас на лице заметны следы от пули: вход и выход. Она прошла через левую челюсть и вышла около уха.

Когда трупы сносили в могилу, свои ребята увидели, что я жив, и они меня спасли.

Миша, ты наверное знаешь, какие легенды ходили по многим концлагерям Германии о вашем побеге. Это был не просто героический подвиг, а единственный за всю историю войн.

А что творилось в лагере после вашего побега!..

Только вы успели вырулить, как вам привезли на обед баланду, а к самолету вышел экипаж.

За вами поднялись в воздух шесть истребителей, но вскоре они вернулись.

Командира части — впоследствии говорили — расстреляли по приказу Гитлера, и не столько за самолет, сколько за бежавших концлагерников. Лагерьфюрера — того рыжего, длинного — упрятали неизвестно куда.

Нас же, все команды, немедленно согнали в лагерь и трое суток не выводили на работу. Всех таскали на допрос, особенно нашу четвертую штубу. Многих лупили, и мне попало. На меня показал тот белобрысый «Костя-морячок». Он донес, что мы с тобой были друзьями и что я не мог не знать о готовящемся побеге. Потом этого гада наши ребята отправили куда полагается, сполна расплатились и за «десять дней жизни» и за все другое.

Вскоре после вас я тоже бежал, но неудачно. Возвращаясь из порта, где мы грузили на корабли оборудование (немцы начали эвакуировать с острова все хозяйство), я на ходу выбросился из автомашины и сломал левую руку. Меня подобрали, приволокли в лагерь. Девятнадцатого марта отправили в концлагерь смертников, а пятнадцатого апреля его освободили наши войска».

Дальше в письме Михаил Иванович Лупов, инженер-конструктор из Саратова, приглашал Девятаева в гости: «Чего тебе стоит, махни на «Ракете». Она у тебя летучая. Много слышал про нее, но видывать еще не приходилось».

Так рассказали очевидцы. Но видеть им, в силу вполне понятных причин, довелось немногое.

Да и летчик, и члены экипажа тогда отнюдь не рассчитывали на торжественные проводы с медноголосьем фанфар и барабанной дробью, никого не ставили в известность о времени взлета и маршруте… Нет, они отнюдь не нуждались ни в рекламе, ни в гласности…