Совесть. Гоголь

   — А не можешь, подавай сюда «Мёртвые души»! Всё одно, где бы ни явиться художнику. В журнале или в отдельном издании! Художеству от этого ничего не убудет!

Он же упорствовал с видом смирения:

   — Мне лучше знать, что делать с художником и где художеству моему появиться. У меня ещё убеждения есть, с которыми тебе должно считаться.

Погодин гремел:

   — Плевать я хотел на твои убеждения! Дай твоё имя, поддержи мой журнал! Ежели мы наконец посбредёмся все вместе, кой-кто из наших друзей, лучший сотворится журнал на Руси, ты мне верь!

   — Полно, выйдет тот же мёртвый журнал, только разве уместится потолще листов. Воображают у нас, ещё не с себя начинают, а так: напялил кафтан да бороду запустил, да и воображают всем скопом, что таким способом русский дух утверждается на русской земле, а в действительности охаивается этим вздором всякая дельная вещь, о которой стоит поговорить и о которой становится стыдно после них говорить, потому что уже в смешную сторону дельная вещь обратилась в глазах тех, кто ещё мыслит у нас.

   — Ты у нас, известное дело, пророк, так просвещай нас, сделай милость, кто мы да что мы, и в журнал своё дай что-нибудь, это по-нашему, это по-русски, а то ты немцем сделался в Риме, как я погляжу.

   — И хотел бы сказать кое-что, да ведь знаю заранее, что меня не послушают, а следовало бы каждому у нас в собственные силы получше войти. Многим, слава Богу, по тридцати и по сорока уже лет, пора оглядеться.

   — Ну, я гляжу, ты у нас огляделся, понял дело своё, стало быть, ты первый и дай, другим прочим сукиным детям в лучший пример да в соблазн, авось, глядючи на тебя, и они оглядятся мне в журнал по статье, а там хоть и вовсе пусть никуда не глядят!

   — А не хочешь ли ты понюхать некоторого словца под именем «нет»? Это словцо имеет не совсем дурной запах, разнюхать следует получше это словцо.

   — Ты лучше разнюхай другое словцо, под именем «да»! Через это словцо общему делу честно служи! Вот наилучшее из земных убеждений! Если уж смеешь ты, именно ты, о каких-нибудь убеждениях рассуждать! Самый неосновательный человек, а туда же: убеждение, убеждение у меня!

Он вдруг спросил с показным интересом:

   — Может, мне ещё бороду запустить ради вашего общего дела, а?

Погодин съязвил:

   — Хорош и без бороды!

Он кивнул головой:

   — Уж не ради ли общего дела ты запрятал сюда святого-то Себастьяна?

Погодин опешил:

   — Что такое? Какого святого? Ничего понять не могу!

Он рассудил хладнокровно:

   — Ты же у нас патриот, из самых горячих, а святой Себастьян, в какую сторону ни повороти, иноземец, католик, так для передних-то комнат небось тебе не пристал.

Погодин попросил, с грозным видом уставившись на него, точно собирался побить:

   — Поди ты к чёрту! Дай мне главу о Ноздрёве и торчи тут со своим Себастьяном хоть настежь! Молитвами святого-то авось не продует! Европа!

Он строго ответил:

   — Ты неумолим и бессовестен, неблагоразумен, жесток. Если тебе ничто мои слёзы, мои терзанья, самые убежденья мои, которых ты не желаешь или не в силах понять, исполни, по крайней мере, ради Христа, мою просьбу: имей веру, которой ты ко мне не имеешь, хоть месяцев шесть, в этот срок, может быть, я что-нибудь сделаю для тебя.

Погодин яростно наступал:

   — Месяцев шесть? Да ты спятил с ума! Во втором нумере я ещё как-нибудь обойдусь без тебя, однако в третий нумер ты должен дать непременно!

Верно, плоховато сбирались на общее дело витии Москвы, но это всё в сторону, в сторону. Он попросил:

   — Дай мне уехать спокойно.

   — Нет, сперва дай мне что-нибудь своего! После езжай куда знаешь, хоть бы в Китай! Я не отстану!

   — Ты не отстанешь.

Погодин вскрикнул победно, шлёпнув себя по бедру:

   — Ну, слава Богу, наконец дошло до тебя! Аж я весь в поту! Ты меня запарил совсем!

Он посоветовал:

   — А ведь каким бы прекрасным мог стать человеком, каким бы историком замечательным сделался! Ты совершенно губишь себя.

Погодин весело поучал:

   — Да это ты себя губишь своим идиотским упрямством! На вещи проще гляди, живи, как живут прочие смертные, между прочим, нисколько не хуже тебя, в противном случае не станет места тебе нигде на земле! Остерегись, говорю, крепколобый!

Он затрясся:

   — Мне противно, мне страшно слушать тебя!

Погодин злорадствовал, нависая над ним:

   — Я замолчу, замолчу, рукопись только увижу, где она у тебя? В комоде? В шкафу?

В изнеможении выдохнул он, страшась, что Погодин сломает замки:

   — Изверг! Оставь меня! Вот тебе «Рим»! Возьми — и уйди! Отрывок этот не обработан как следует, он станет позором моим, каменья пудовые в меня полетят, но только сгинь с моих глаз! До отъезда моего не увижу тебя!

Погодин хлопнул его по плечу:

   — Это по-нашему! Ты всегда был настоящим другом! И я тебе друг! Положись на меня!

Он сморщился:

   — Корректуры пришли да вели двадцать оттисков напечатать отдельно, хоть тут не скупись.

Погодин заверил:

   — Всё в лучшем виде! Первейшим долгом почту! Сделаю, сделаю, что смогу!

После сраженья за рукопись они переписывались из комнаты в комнату, с этажа на этаж. Корректуры Погодин прислал, однако оттиски пришлось выцарапывать с боем, лишней копейки не выпускала рука, однажды свернувшись в кулак.