Советник президента

Игнатий Присядкин, конечно, не знал, что Николай обратился за помощью не только к нему, но и в учреждение, представителю которого они с братом регулярно сдавали отчеты о своих ездоках. Деморализованный Александр бороться за себя не мог, все легло на плечи брата. Однако солидное учреждение совершенно не торопилось вмешиваться в ситуацию. Видно, не так уж и нужна была учреждению оперативная информация о Шелкопере. А может, оно подготовило Николаю и Александру более квалифицированную замену. Мы этого точно знать не можем. Факт остается фактом: одного из Кузьменышей вскоре лишили водительских прав и, как следствие, уволили с автокомбината, следом за ним потянулся и второй. Они нашли себе отличную новую работу – инкассаторами в банке. Очередная смена водителей ничего не изменила в устоявшемся укладе бытовой жизни Присядкиных. Новым халдеям – одного, как и прежнего, звали Сашкой, а второй носил редкое русское имя Селифан – так вот новым халдеям отдавались все те же поручения о химчистках и сберкассах, ни свет ни заря они гуляли с собакой, потом везли Машу в школу, потом, вернувшись к дому, точили лясы в будке для охранников. Затем они ровно пятнадцать минут тратили на то, чтоб довезти Игнатия до работы, и, наконец, приступали к своему основному занятию - несколько изнурительных часов «работали» с Валентиной… Вот только замечательная игра «в номера» прекратилась. Но и в этом не было беды: последнее время женскую часть семьи Присядкиных она уже перестала увлекать, все номерные премудрости они и сами знали назубок. А Игнатий и раньше в это не углублялся, и тем более сейчас не желал. Это было слишком сложно для его слабой головы. Зато во внутреннем, так сказать, устройстве семейства Присядкиных многое поменялось. За какой-то краткий период, Игнатий с Валентиной и глазом моргнуть не успели, Маша приобрела в семейной жизни гораздо больший вес, чем раньше. Это был уже далеко не ребенок, она имела на все собственное мнение, и высказывала его без обиняков. Высказывала тоном безапелляционным. Как правило, в грубой форме. Всему этому она научилась, разумеется, у Валентины. Но иногда превосходила мать и в грубости, и в резкости суждений. Сердцем Присядкин, конечно, продолжал любить свою дочь, по-прежнему для него она много значила, но в последнее время ему стало казаться, что у него в глазах двоится: перед ним ежедневно представали две совершенно одинаковые фурии. И часто, в разгаре очередного семейного скандала, когда Машка кричала на него, брызгая слюной и топая ногами, ему на память приходила странная строчка одного поэта: «Возмужали дождевые черви». Он, разумеется, не мог вспомнить, где и когда прочел эту строчку. Но строчка сидела в голове, как гвоздь. Мандельштам написал ее по совершенно другому поводу, но вот ведь как бывает: зачастую силишься и не можешь вспомнить что-то совершенно необходимое, а много лет назад прочитанный стишок то и дело всплывает безо всякой причины… Перед дочерью пасовала иногда даже Валентина. Машка превратилась не просто в хама, а в какого-то хама-колосса. По малейшему поводу она заводилась и начинала унижать родителей. «Сволочи! Безмозглые свиньи! Твари!» - вот далеко не самые сильные выражения из ее обычного лексикона. При этом, ругаясь, она смотрела на них с такой неподдельной ненавистью, что приготовленные заранее возражения просто застревали у них в горле. Справедливости ради надо сказать, что те же самые слова она всю жизнь слышала от Валентины в свой адрес. Теперь это вернулось к матери бумерангом. Разумеется, все это говорилось (точнее, выкрикивалось) без свидетелей. Кроме непосредственных соседей, которые каждый раз вздрагивали, когда из-за тонких перекрытий доносились по нарастающей раскаты очередного семейного скандала, никто и представить не мог, что происходит в этой внешне благополучной семье. Когда к ним приходили корреспонденты, чтобы для телевидения или газеты подготовить интервью, Присядкины просто заливались соловьями, расписывая идиллию своей совместной жизни. Но как только закрывалась дверь за журналистами, Валентина с Машкой наперебой осыпали Присядкина самыми изощренными ругательствами: то не так сказал, это не так вспомнил… Машка и раньше не была ласковым ребенком. Но теперь от нее вообще невозможно было услышать ничего, кроме бесконечных попреков. При этом она вела борьбу сразу на два фронта, не стремясь, как другие дети, привлечь на свою сторону в той или иной ситуации кого-то одного из родителей. Она была сама по себе: абсолютно безгрешная, умная, рассудительная, все наперед предвидящая, уверенная в своей правоте. Особенно бесило Машку то обстоятельство, что родители, по ее мнению, ничего не предпринимают для достижения поставленной цели: завоевать на Западе репутацию преследуемых властью борцов за правду и в конечном итоге свалить туда на жирные хлеба. Аргументы вроде того, что отец на государственной службе, на нее не действовали. Она, в частности, приводила в пример бывшего уполномоченного по правам человека при президенте (прежнем, естественно), который в свое время, получая зарплату в президентской администрации, вовсю боролся со всеми российскими ветвями власти, а заодно и со всеми отечественными спецслужбами сразу. От кого она это узнала, непонятно, потому что в годы, когда тот в поте лица изображал из себя пятую колонну, она ходила под стол пешком и политикой не интересовалась. Преимущества, которые ей давал статус отца, она воспринимала как должное и совершенно не ценила. Этим она отличалась от Валентины, у которой все-таки не выветрились из памяти ни житье в коммуналке, ни унизительная работа дворником, ни многие другие перипетии ее сложной жизни. Машка считала родителей случайно выбившимися в люди холопами, так и не сумевшими раздавить в себе раба, себя же – потомственным аристократом. Она искренне презирала так называемых «простых людей». Особенно она ненавидела места их естественного скопления. Маша Присядкина не знала, что такое общественный транспорт, районная поликлиника, очередь в сберкассе. Ее никогда не гнобило тупое начальство, ее не выгоняли с работы, она не обивала пороги в поисках правды. Ей не приходилось, как всем нам, мучаться от неловкости перед чиновником, которому предстояло дать взятку (как? как это сделать? какие слова сказать?). Ей был неведом страх перед милицией, проверяющей документы на улице у прохожих и на дороге у водителей с единственной целью – любым способом вытащить как можно больше денег. Да и сами деньги не имели для нее того значения, какое они имеют для любого нормального человека, зарабатывающего их своим трудом. Нечего и говорить, что она не представляла, какие титанические усилия затрачивала ее мать для того, чтобы их, например, не забыли пригласить куда-то на прием. Не видела смысла в том, чтобы специально напоминать журналистам и литературным критикам о существовании ее отца. Маше казалось, все и так вокруг знают, что он живой классик, а она, соответственно, дочь живого классика. Она видела, что мать вынуждена поддерживать отношения с огромным количеством нужных людей, от которых зависело многое в их жизни, но была свято уверена, что, наоборот, все эти люди добиваются знакомства с их высокопоставленным аристократическим семейством. Мы уже отмечали, что Валентина, при всех своих сокрушительных пробивных способностях, совершенно не разбиралась в реалиях сегодняшнего дня. Но ее дочь понимала в них еще меньше. Да и от кого ей было получить представление об этих реалиях? Она ненавидела весь мир, но не знала его. То есть, конечно, считала, что знает. Но мир вокруг был намного сложнее, разнообразнее и ярче, чем ей казалось.