Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения

С концом советской эпохи и прошедшего в России под ее знаком столетия то, что писалось для себя, потеряло интимность, стало документом84.

Обобщения: интимность и история

Сделаем некоторые обобщения. Советские мемуаристы рассказывают о своей интимной жизни как о факте истории. Нет сомнения, что так поступали и их предшественники в XIX веке (вспомним Герцена и его «Рассказ о семейной драме»)85. Более того, самообнажение, конечно, практикуется и в мемуарах современных западных авторов. И тем не менее можно говорить об особом историческом смысле этих откровений: это именно самораскрытие на фоне конца советской эпохи.

В личных документах постсоветского периода советская история предстает как сила, деформировавшая структуру семьи и дома, а следовательно (как мы знаем из психоанализа и романов), и самоощущение человека – его «я». В ряде дневников и воспоминаний «я» выступает как продукт террора или войны, или террора и

 войны, но такое самоощущение сохраняется и после конца сталинской эпохи. Советский строй предстает как создающий особые условия жизни, в которых происходит деформация интимного пространства, и не только в тюремных камерах и фронтовых окопах, но и в коммунальных квартирах, и деформация тела – не только пыткой или голодом, но и советскими гигиеническими практиками.

Заметим, что едва ли не в каждом тексте мемуаров и дневников можно найти яркие описания быта коммуналки, несущие более или менее осознанный эмблематический смысл. В самом деле, роковой квартирный вопрос и коммунальная квартира – инструмент социального контроля посредством насильственной совместности и вынужденной интимности – давно уже стали центральной метафорой советского общества. (Многочисленные дневники и мемуары, романы и кинофильмы, художественные инсталляции и научные исследования кодифицировали символический смысл и социальный статус этого культурного института86.)

Советское государство предстает в частных документах своих граждан как создатель особого режима интимной жизни, основанного на двойственности и амбивалентности, которые стимулировались такими факторами, как необходимость делить жилое пространство с чужими людьми или скрывать (даже от членов семьи) свое происхождение и этническую принадлежность. Государство предстает как сила, деформировавшая традиционные структуры интимной жизни, а с ними и самое «я».

В этой перспективе самораскрытие приобретает особое – историческое и политическое – значение, а советские дневники и мемуары выступают под знаком «интимность и история».

Мемуары создают сообщество

Мемуары конца советской эпохи служат не только построению своего «я», но и созданию сообщества: семьи, дружеского круга, соратников по интеллигенции, современников. Как это делается?

Для начала опишем простой ход. Новый текст вписывает себя в существующее пространство (или сообщество) текстов и отмечает связи с другими текстами. Возьмем мемуары ранее неизвестного автора, Инны Ароновны Шихеевой-Гайстер (1925–2009), по профессии инженера и учителя. Первоначальная функция этого документа, созданного в интимной обстановке и в устной форме (воспоминания наговорены на пленку, в 1988–1990 годы, а затем записаны с магнитофона мужем мемуаристки), – семейная (для внуков). Впервые опубликованный в 1998 году, этот текст вышел в свет под названием «Семейная хроника времен культа личности. 1925–1953». Заглавие отсылает к известным мемуарам Евгении Гинзбург «Крутой маршрут», с подзаголовком «Хроника времен культа личности». Эпиграф заимствован из «Поэмы без героя» Анны Ахматовой: «Ты спроси у моих современниц – каторжанок, стопятниц, пленниц, и тебе порасскажем мы…» («Стопятницы», то есть члены семьи врагов народа, высланные на сто пятый километр, – слово, понятное именно современницам; оно фигурирует и в мемуарах Надежды Мандельштам, и в «Записках об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской.) Так литературный прием, интертекстуальность, призван на службу построения сообщества современников: текст протягивает руку тексту, а мемуарист – мемуаристу.