Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения

И она задала мне тот вопрос, который все сейчас задают друг другу: надеялась ли я дожить до смерти Сталина?

– Нет, – ответила я. – Как-то про это не думалось. Я жила в сознании, что он придан нам навсегда. А вы? Надеялись дожить до его смерти?

Она покачала головой.

Я спросила, как она думает: предполагал ли сам он когда-нибудь умереть?

– Нет, – ответила она. – Наверное, нет. Смерть – это было только для других, и он сам ею ведал (2: 68).

Многие современники описывали переживание смерти Сталина как ницшеанский момент смерти Бога. (Вспоминая об этом дне в мемуарах, многие описали неудержимые слезы223

.) Вопреки разуму, Чуковская и Ахматова, как им теперь казалось, не верили, что Сталин смертен. (В этом разговоре они, сами того не зная, задействовали понятия политической теологии, наделявшей государственную власть божественной силой.) С его смертью они испытали слом в ощущении времени. В годы террора они тщательно сберегали в памяти тексты для будущего употребления, не веря при этом, что это будущее наступит (по крайней мере, при их жизни). И вот, казалось бы, будущее наступило.

Как показывает эпизод с «Подвалом памяти», произошла перемена сознания (и подсознания – в памяти всплывало давно забытое). Но в каждодневной жизни не многое изменилось. Так, 4 мая 1953 года, когда Чуковская пришла навестить Ахматову (в доме ее московских друзей Ардовых), они провели вечер, обсуждая шепотом новые проделки «Двора Чудес» (так они в 1930‐е годы называли органы государственной безопасности): «А я-то воображала – это уже позади!» (2: 64). Кроме того, их эмоции были окрашены прошлым. Уже осенью Ахматовой обещали публикацию книги стихов (первую после Постановления 1946 года). Записывая эту новость в дневнике, Чуковская отметила (в клинических терминах) странное свойство «нашей» радости (она приписывала такие переживания и другим членам сообщества): «Почему-то это радость отравленная, как странным образом отравлены все наши теперешние радости. Наверное, интоксикация прошлым» (17 октября 1953; 2: 74).

В марте 1956 года, после секретной речи Хрущева, Чуковская вновь испытала смешанные чувства: радость, исполненную отравой. Отчего? Она обратилась к Ахматовой, и Ахматова предложила целую теорию, объясняющую эмоциональное состояние после конца террора. Это была теория о бессознательном переживании категории времени:

От того, что бессознательно, того не ведая сами, вы хотите, чтобы этих лет будто и не было, а они были. Их нельзя стереть. Время не стоит, оно движется. Арестованных можно из лагерей воротить домой, но ни вас, ни их нельзя воротить в тот день, когда вас разлучили. <…> <Вы> хотите, чтобы не только люди, но и день вернулся, и чтобы жизнь, насильно прерванная, благополучно началась с того места, где ее прервали. Склеилась там, где ее разрубили топором. Но так не бывает. Нет такого клея. Категория времени вообще гораздо сложнее, чем категория пространства (2: 199).

Вскоре стало ясно, что даже арестованных не так легко было воротить домой из лагерей. Николай Пунин, ожидая освобождения, умер в лагере от сердечного приступа 21 августа 1953 года. Семья узнала подробности из письма его товарища по заключению, украинского крестьянина Ивана Прокофьевича Горбатенко (он адресовал письмо Марте Голубевой, подруге Пунина с 1940‐х годов, которую считал его женой и почему-то называл Марией). Это письмо – в оригинальном виде, с многочисленными орфографическими и грамматическими ошибками – было опубликовано в 2000 году в издании дневников и писем Пунина: