Я признаю себя виновным в том, что принадлежал к контрреволюционной террористической боевой организации, организовавшейся из обломков недобитых остатков троцкистов, украинских националистов и меньшевиков[227]
.На последующих допросах Лехтман вынужден был признать и продиктованные следователем детали своей террористической деятельности и, в частности, что ему было поручено вести наблюдение за машиной Косиора – с тем чтобы выяснить время выезда партийного деятеля из дому. Делал это «боевик-террорист» якобы по дороге в институт, а также во время работы – из комнаты научных сотрудников, окна которой выходили на улицу Карла Либкнехта рядом с особняком, где жил первый секретарь ЦК КП(б)У[228]
. «Детали» эти присутствуют и в обвинительном заключении, основываясь на котором Военная коллегия Верховного Суда СССР 21 октября 1936 года приговорила Лехтмана, как и других подсудимых, к высшей мере наказания[229].Трагическая судьба Лехтмана заслуживает столь подробного изложения потому, что, как свидетельствуют выявленные документы, именно его признания стали предпосылкой появления на свет четырехтомного группового дела, касавшегося деятельности ИЕПК. Уже сам характер показаний Лехтмана и имеющиеся в них совпадения с материалами дела, хронологические и иные, дают основания полагать: узнику подсказывали, что и о ком рассказать.
Например, 27 декабря 1935 года у Лехтмана, уже поведавшего всё о собственной «террористической деятельности» и, очевидно, окончательно сломленного, неожиданно спрашивают «о составе и работе института еврейской культуры», после чего тот подробно (даже слишком подробно для человека, проработавшего в ИЕПК лишь пять с половиной месяцев) и в нужном ключе рассказывает, что «в работе института отсутствует партийное влияние», а «абсолютное большинство партийного состава института является выходцами из других буржуазных и мелкобуржуазных антисоветских еврейских партий». Заявив, что «работа института за последние 2 года является совершенно неудовлетворительной как в смысле тематики, целеустремленности, так и в смысле выполнения научно-издательских планов», подследственный делает вывод: «Все это является результатом того, что в институте сконцентрировались ряд нежелательных элементов»[230]
.Рис. 2.3. Ордер на арест Макса Эрика. Киев. 1936
Но в заключение, отвечая на наводящий вопрос: «Имеются ли у вас какие-либо конкретные факты наличия контрреволюционных группировок в институте еврейской культуры?», Лехтман проговаривается:
Конкретных фактов о наличии организованных контрреволюционных группирований у меня нет. Однако я должен подчеркнуть, что в связи с наличием компактной группы выходцев из других партий, а также отсутствия партийного руководства в самом институте, почва для создания контрреволюционных группировок, безусловно, имеется[231]
.Попутно заметим, что декабрь 1935 года – это время, когда уже «задули другие ветры», а тема «засоренности» академических учреждений «чуждыми элементами» приобрела актуальность. Несколько месяцев спустя, 9 апреля 1936-го, в ИЕПК прошли первые аресты. За решеткой оказались четверо: главный редактор и сотрудник филологической секции Михл (Михаил Аронович) Левитан (1881–1938), заведующий секцией литературы и критики Макс Эрик (Залман Лазаревич Меркин; 1898–1937), заведующий социально-экономической секцией Исаак Израилевич Бляшов (Бляшев; 1886–1941), научный сотрудник исторической секции Иона Меерович Хинчин (1892–1940).
Теперь на очередных допросах Лехтман подробно излагает компромат именно на них. Сначала, 3 мая, он характеризует «политическое содержание и направление работы литературной секции», а 27 мая уже без каких-либо оговорок сообщает:
В институте была группа выходцев из антисоветских партий: Левитан, Меркин-Эрик и Хинчин, влиявших на политику и направленность работы института. Вся практическая деятельность этой группы была направлена на принесение политического вреда партии. С Хинчиным был в близких отношениях выходец из антисоветской партии Бляшов…[232]
«Политические вредители» Левитан, Макс Эрик, Бляшов и Хинчин