Советская нация и война. Национальный вопрос в СССР, 1933–1945

«Национализация» советской политики была отмечена и в среде русской эмиграции, часть представителей которой отнеслась к новым веяниям положительно, поверив в «эволюцию „батюшки Сталина“»[649]. Однако другие эмигранты остались на прежних позициях, Так, священнослужитель РПЦЗ о. Павел (Лютов) в марте 1943 г. сделал вывод, что большевистская партия «защищается от своих врагов русским народом, как немцы в Бельгии и Франции, когда они заслонялись женщинами и детьми, взятыми из занятых ими мест». Он считал, что «нужно иметь превратные понятия о коммунистической] партии, чтобы верить в то, что она будет ценить заслуги перед родиной и народом, который ею самой рассматривается лишь как средство для достижения главной цели — вселенского пожара и штурма небес»[650].

В самом Советском Союзе перемены в советской политике закономерным образом (как это было и в довоенное время) были негативно встречены теми кругами коммунистов, для которых был неприемлемым отход от «идеалов». В начале войны они «ждали, что звериному национализму немецко-фашистских разбойников будет противопоставлено развернутое знамя революционного пролетарского интернационализма», что И. В. Сталин «обратится к великим именам Маркса, Энгельса и Ленина, к именам деятелей революции»[651]. Поэтому они не понимали, «почему надо было выкапывать из истории Дмитрия Донского, Александра Невского и Суворова, почему социалистическое государство, воюя против фашизма, разворачивало именно эти знамена»[652]. Призыв И. В. Сталина «вдохновляться „мужественным обликом“ царских сатрапов», по мнению таких коммунистов, «был бы уместнее в 1914 г. в манифесте Николая II»[653]

. С целью погасить проявления недовольства со стороны «ортодоксальных большевиков» в течение всего военного периода прослеживалось стремление властей сгладить «острые углы», возникшие в результате «прославления» целого ряда достижений «царского прошлого». В частности, в своих речах И. В. Сталин иногда сравнивал фашизм с режимом дореволюционной России[654], А. С. Щербаков напоминал, что «старая царская Россия была тюрьмой народов»[655]. Однако эти отсылки были не более чем «успокоительным жестом» для тех, кто считал, что возврат к «великодержавию» зашел слишком далеко.

Новый курс советской политики был основан на высоких моральных установках — любви к Родине, уважении к ее великому прошлому. Советская политика была эффективной и в то же время — достаточно утилитарной. Власть открыто говорила о том, что воспитание чувства национальной гордости «нужно для того, чтобы русский народ и все народы СССР до конца осознали свое превосходство… над фашистскими поработителями… и разгромили их оккупационную армию и их гитлеровское разбойничье государство»[656]. Расчет советского руководства был прост и доходчив: «Если народ и его армия знают и убеждены, что ведут справедливую войну, если их вдохновляет благородная и возвышенная цель, они способны преодолевать неимоверные трудности и лишения»[657].

Советская нация — испытание на прочность войной

Политика укрепления великодержавия в период Великой Отечественной войны сопровождалась воплощением в жизнь разработанной в предвоенный период идеи формирования в СССР единой советской нации — на «фундаменте» русского народа. В стране усилилось сращивание понятий «русский» и «советский»[658]. Власть призывала всех граждан СССР, вне зависимости от их национальности, испытывать не только «чувство пламенного советского патриотизма», но и «русской национальной гордости»[659]. Такие идеи в целом положительно воспринимались в народе. Поэтесса М. С. Шагинян признавалась: «Хотя я армянка, но я русская по культуре, по духу» [660]. Таким образом, понятие «русский» стало наднациональным, объединяющим фактором, приобретало то же значение, что и «советский», что было первым шагом к формированию единого «советского менталитета».