Советский опыт, автобиографическое письмо и историческое сознание: Гинзбург, Герцен, Гегель

Литературная форма также давала возможность совместить жизнь и историю — не только в новом типе исторического романа (описанного Лукачем), в котором рядовой человек помещается на исторической сцене, но и в жанре Bildungsroman, как он представлен в «Вильгельме Мейстере» Гёте (1796–1829), то есть в романе, изображающем воспитание героя как процесс развития, который отражает в себе историческое становление мира, и притом (на этом особенно настаивал Михаил Бахтин) действие разворачивается на рубеже двух эпох, в точке перехода [17]. Как принято считать, именно в этот период автобиография усвоила идею историзма: достаточно привести в пример мемуары Гёте «Поэзия и правда» (1809–1832), в которых биографическое время совмещается с историческим[18]. Историки идей находят приметы историзма и в ключевых метафорах повседневного языка, которые в эти годы вошли в употребление в личных документах. Так, пользуясь письмами Гёте, современный историк Ганс Блюменберг, вослед Карлу Левиту, рассуждает о становлении в это время понятия «эпоха» и о метафоре «эпоха моей жизни», в которой идея истории, воспринимаемой как поступательное развитие, проецируется в область личной жизни [19].

Полагаю, что в Россию историческое сознание в таком понимании пришло с поколением, выросшим в постнаполеоновскую эпоху и сформировавшимся под влиянием европейского гегельянства, то есть с людьми, формы жизни и сознания которых и были кодифицированы в «Былом и думах» Герцена.

В чем же заключается историзм «Былого и дум»? В предисловии к пятой части Герцен определил жанр своих «записок» через характеристику авторской позиции, которую он описал посредством метафоры: “«Былое и думы» не историческая монография, а отражение истории в человеке, случайно

попавшемся на ее дороге» [20]. Лидия Гинзбург пользуется этой знаменитой формулой (ее цитируют едва ли не все исследователи Герцена) как своего рода иероглифом жанра, который она описала как совмещение истории (то есть историографии) с автобиографией или мемуарами.

В своем поколении так толковала «Былое и думы», разумеется, не одна Лидия Гинзбург. Вспомним о Лидии Чуковской, которая также была заметной фигурой в интеллигентском сообществе постсталинской эпохи. Как и Гинзбург, Чуковская оставила дневниковую хронику жизни своего поколения и круга, «Записки об Анне Ахматовой». Лидия Чуковская, кроме того, была автором монографии “«Былое и думы» Герцена» (1966). В этой книге, обращенной к широкой публике, Чуковская толкует «Былое и думы» и как «историческую хронику», и как «письмо, посланное Герценом в будущее», то есть как книгу, предназначенную и для современного читателя. Как и Гинзбург, Чуковская воспользовалась «дорожной» метафорой Герцена для определения жанровой специфики «Былого и дум». Развивая эту метафору, она описывает эти мемуары как рассказ о «колесах истории, движение которых на своем жизненном пути он <Герцен> всегда ощущал». Чуковская перефразирует герценовскую формулу из «рассказа о семейной драме»: «…мой очаг опустеет, раздавленный при встрече двух мировых колей истории» [21]. Речь здесь идет о концепции исторической диалектики, понятой Герценом как конфликт двух миров, губительный для человека, попавшего в такое столкновение [22].

Каким же образом достигается эффект совмещения автобиографии и историографии? Об этом подробно пишет Лидия Гинзбург в книге «О психологической прозе». Позволю себе и напомнить, и дополнить ее интерпретацию. Гинзбург описала первые пять частей «Былого и дум» не как бесформенные «записки», а как построение «связное и законченное», своего рода «единство действия» — это «история становления идеолога русской революции в свете излюбленной герценовской идеи столкновения двух миров, старого с новым». Как пишет Гинзбург: «Первая часть — «Детская и университет (1812–1834)» — это «годы учения». Из старого мира помещичьего бытия герой с усилием прокладывает дорогу в мир новых человеческих отношений. Вторая часть — «Тюрьма и ссылка (1834–1838)» — столкновение героя с жестокой действительностью (старый мир крепостничества и николаевской бюрократии)». В третьей части — «Владимир–на–Клязьме (1838–1839)» — речь идет о параллельном становлении личности героини (будущей жены Герцена). В четвертой части — «Москва, Петербург и Новгород (1840–1847)» — находим героя на сцене истории русской мысли 1840‑х годов, в столкновении западников и славянофилов. В последней, пятой части — «Париж — Италия — Париж (1847–1852)» — герой, русский революционер, сталкивается в ходе революции 1848–1851 годов с западным миром. Во второй половине пятой части тема исторической драмы неудачной революции «срастается» с рассказом о семейной драме [23]. (Напомню, что Герцен начал работу над мемуарами в 1852 году, и с целью объяснить свою личную драму [24].) В книге «О психологической прозе» Гинзбург называет такое движение сюжета «диалектическим», но не упоминает при этом имени Гегеля [25].