Советский Пушкин

Вот он, приют гостеприимной,Приют любви и вольных муз,Где с ними клятвою взаимнойСкрепили вечный мы союз,Где дружбы знали мы блаженство,Где в колпаке за круглый столСадилось милое равенство;

Где своенравный произволМенял бутылки, разговоры,Рассказы, песни шалуна,И разгорались наши спорыОт искр и шуток, и вина.(«Я. Н. Толстому».)

Здесь, в сфере частной независимости, пытливому духу поэта открывалось все качественное богатство мира — природы и истории.

В уединении мой своенравный гений

Познал и тихий труд и жажду размышленийВладею днем моим; с порядком дружен ум;Учусь удерживать вниманье долгах дум;Ищу вознаградить в объятиях свободыМятежной младостью утраченные годыИ в просвещении стать с — веком наравне.Богини мира, вновь явились музы мне

И независимым досугом улыбнулись;Цевницы брошенкой уста мои коснулись;Старинный звук меня обрадовал: и вновьПою мои мечты, природу — и любовь,И дружбу верную, и милые предметы…(«Чаадаеву».)

Не в партикулярной ограниченности школяра, а в условиях умственного развития Пушкина и его отношений к официальному отечеству заключается смысл его восклицания:

Нам целый мир — чужбина;

Отечество нам — Царское Село.

Лицей времен Пушкина, с его кипением молодости, страстей, мыслей, поэзии и вольнолюбия, был островком, жившим в благотворной изоляции от лакейства, солдафонства, ханжества и пиетизма второй половины царствования Александра I. Лицей был закрытым учебным заведением. К официальной и светской жизни у лицеистов прямого доступа не было. Нестесненные строгим надзором, они создали себе взамен маленькую независимую республику, в которой лучшие из них открывали себе доступ к высшим достижениям культуры. Официальный мир, куда после лицея ушли такие, как Горчаков, мир, бывший, при известных вариациях, одним и тем же во всех европейских странах, был этим лучшим чужд. Зато они, лучшие, в этом маленьком городке, приютившемся у самого порога двора, научились вольно относиться к царям земным и небесным, узнали античность, читали Вольтера, вошли в пленительную область искусства, сроднившую их с немеркнущими ценностями европейской жизни, лишенными какого бы то ни было официального штампа.

Демонстрация в честь Пушкина на московской площади, которая тогда носила имя поэта

Даже юношеский разгул Пушкина, если взглянуть на него с более широкой точки зрения, заключал в себе элементы протеста против узаконенной, сверху налегавшей на жизнь морали, религии, закона. В ней есть вызов ханжеству, лицемерию и благочинию, в ней есть род ухода из окружающей действительности — ухода не очень основательного, в формах, свойственных юности и незрелому сознанию, но все же ухода. Вспомним, что за пиршественный стол молодого Пушкина, вместе с его друзьями и подругами, не очень-то строгими в соблюдении общеустановленных норм, садились музы, разум и политическое свободомыслие.

Это независимо-частное отношение к жизни, игнорирование официально навязываемого ей смысла Пушкин вносил в образную ткань своего творчества. И как писатель он интересовался явлениями жизни не в их обязательно-казенном выражении, а в их нестесненном, бытовом, домашнем течении. «Капитанская дочка» написана как рассказ «о семейственных преданиях» Петра Андреевича Гринева, частная судьба которого так причудливо и многозначимо пересеклась с историей Пугачева. Прямые исторические описания, излагающие события официальной истории, Пушкин сознательно обходит. «Не стану описывать оренбургскую осаду, — говорит он в одном месте, — которая принадлежит истории, а не семейственным запискам». Таково же отношение Пушкина к своим героям в «Евгении Онегине». Белинский, объясняя значение стихотворного романа Пушкина, говорит следующее: