Советский рассказ. Том первый

Вдали на противоположной стороне площади все еще по-прежнему сидит у крыльца дряхлый старик: то ли дремлет, то ли задумался. Рядом с ним стоит привязанный к перилам красный конь. На площади пустынно. В пыли перед стариком купается стая взъерошенных воробьев. Солнце стоит в зените.

— Это что? — спрашивает Сулейман, улыбнувшись. — Межведиль все за порядком наблюдает?

Рабочие оживляются.

— С утра сидит, — отвечают они, смеясь. — Воображает, будто без него все пойдет вверх дном!

— На то и тамаза, — заключает сверху каменщик.

Сулейман, добродушно жмурясь, трогается с места.

— Ну, работайте, — говорит он, вздохнув, — с богом! Там, я вижу, стоит конь Магомеда. Что это он так рано вернулся с поля? Уж не случилось ли чего?..

Каменщики расходятся по местам и дружно принимаются за работу. Вскоре площадь оглашается стуками молотков, скрежетом пилы и короткими громкими возгласами. Сопровождаемый этими звуками, Сулейман медленно идет через площадь к крыльцу. Стая воробьев, поднявшись ему навстречу, перелетает через голову, обдав его пылью. Сулейман отряхивает плечи рукой и хмуро оглядывает небо. Небо ясно. Белые, с округлыми краями облака замерли в вышине. Они не рассеиваются, а словно уходят все глубже в потемневшую от зноя синеву небес. Сулейман подходит к крыльцу и останавливается перед стариком.

Старик с трудом поднимает голову. Он, оказывается, сидит здесь не просто, а бубнит про себя песню.

— Что, отец? — спрашивает Сулейман. — Хорошо ли спал ночью?

Старик, перестав бубнить, внимательно смотрит вверх, на Сулеймана. Одеревенелое лицо его неподвижно. Он сидит прямо на земле, без шапки (папаха надета на согнутое колено). Тусклые, пепельного цвета, глаза его еле теплятся мыслью.

Узнав Сулеймана, старик кивает головой.

— Да, — говорит он важно. — Один сижу, как видишь! (Вопроса он явно недослышал.) А ты где был?

Но к этому времени с Сулейманом происходит нечто странное. Он стоит, оцепенев, как бы охваченный внезапной мыслью, и глядя исподлобья на крыльцо, к перилам которого прислонены две винтовки. Двери дома раскрыты настежь, вокруг никого, кроме оседланного коня и старейшины.

— Что нового? Какие новости, сын мой? — спрашивает старик, напряженно вытягивая шею.

— Война! — вскрикивает Сулейман внезапно. — Ах, Межведиль, вокруг да около война бродит!..

— И что ей покою не дают? — спрашивает старик, всполошившись и грозно.

— Кому? — спрашивает Сулейман, очнувшись.

— Ей! — восклицает старик в досаде. — Советской власти.

Лицо Сулеймана расплывается в улыбке.

— Успокойся, Межведиль, ее никто не обижает! Война там, в иных государствах, — кричит он, наклоняясь, почти в ухо старику.

Старик недоверчиво смотрит на Сулеймана.

— А ты что? — спрашивает он наконец, надевая папаху и на всякий случай беря с земли свою палку. — Без дела бродишь? Такое время, а ты болеешь.

Однако порыв старика превозмочь дремотную скованность своего тела так и остается незавершенным. Он вскоре застывает, по-прежнему опустив голову.

Сулейман долго молчит.

— Нет, — говорит он грустно. — Ах, Межведиль, где тут болеть, когда земля качается.

Старик, широко открыв глаза и собираясь что-то сказать, долго кивает в сторону рабочих, недовольно повторяя заплетающимся языком: «Они… мальчишки…» Но в эту минуту на крыльцо с грохотом выходит высокий юноша в шинели, в белой папахе, с берданкой через плечо, и Сулейман оглядывается на него.

— Добрый день, Сулейман! — говорит юноша, быстро закрывая дверь на ключ. — Решили вот ночевать в терновниках. А? И оба твои сына… Словом, все, с арбами, с котлами и чунгуром.

Юноша, продолжая говорить, расторопно берет прислоненные к перилам винтовки и подходит к коню. Конь вздрогнув, поднимает голову.

— Вернулся вот за оружием, — говорит юноша, отвязывая коня. — И надо было закрыть… Да! А в терновниках в этом году прямо видимо-невидимо кабанов! Зря мы, Сулейман, сеяли кукурузу в той стороне!..

Сулейман хмурится.

— Они и в другую сторону пришли бы, — говорит он серьезно. — Им ничего не стоит. А много уже расчистили терновника?

— Да, уже много. К железной дороге выходим! Мы потому и остались, Сулейман, чтобы все приурочить к празднику. Через неделю… Тпр-р-р-р! (Юноша затягивает подпругу.) Через неделю, значит, три праздника празднуем, — говорит он весело. — Ведь сын Хан-Бубы возвращается, ты слышал? Уже инженер!

Сулейман молчит. Взгляд его задумчиво-смутен.

— Ну, езжай, — говорит он, вздохнув. — Молодцы! А патроны захватил? — и, отстраняясь, заранее уступает дорогу коню.

Юноша распахивает шинель, он крест-накрест опоясан патронташами.

— Будь спокоен, — смеется он гордо. — Кабаны не уйдут от нас живыми! — и, ловко подбросив на плечо все три ружья, ставит ногу в стремя.

Сулейман с достоинством берет коня под уздцы.

— Я хотел с тобой о Манташе посоветоваться, — говорит он спокойно. — Да уж ладно! И потом Сафарбек… Боюсь, он испортит табак! Надо, чтоб колхоз наш и в этом году был самым первым…

Юноша садится на коня. Конь, хрупая удилами, пятится назад.