Современная африканская новелла

Я дошел до хибары, чтобы удостовериться, что он и вправду ушел. Несколько пар башмаков аккуратно стояли в ряд — все они были починены и дожидались своих владельцев.

Пятнадцать лет прошло с тех пор. Из того поселка мы ушли, поскольку уже не нуждались в опеке. (Много чего случилось за это время. Вэнгеси все-таки убежала со священником. Начальство предложило ему выбрать между церковью и торговлей, и он предпочел последнее. «Старый козел, — кричал как-то вечером мой отец Вэнгеси, — говорит, что не хочет давать выкуп, он, мол, не какой-то там язычник! Это же надо! Да мы с твоим братом кастрируем его, клянусь добрейшей душой твоей матушки!» Но старый козел так и не выжал из себя ни цента, и мы его так и не кастрировали.) И все же стоит мне только подумать о тех временах, и в памяти моей сразу же всплывает тот странный сапожник. Я вижу его словно наяву, вижу, как он любовно берет в руки башмак и разглядывает его со всех сторон, а мы, босоногие мальчишки и ковбои — он любил нас и никогда не прогонял, — стоим у двери, на которой нет номера, и смотрим, как он выносит приговор еще одному старому башмаку и начинает приторачивать к нему новую подметку. Время от времени он берет башмак, подносит его чуть не к самому носу (теперь-то я понимаю, что, наверно, он был еще и близорук) и разглядывает со всех сторон до мельчайших подробностей. И так каждый раз, что бы ему ни попалось — тяжелый башмак или полуботинок, черный или коричневый, или белая женская туфля. Что-то тут не в порядке, как бы говорил он, и надо это исправить.

Как все просто и ясно!

Бывало, он вдруг взглянет сочувственно на клиента, словно прочитав что-то на каблуке его ботинка. И тот неловко мнется, может, думает, вот сейчас этот наглец спросит: «А деньги когда?», хотя отлично знает, что сапожник разве только промычит что-то нечленораздельное, скорее всего означающее примерно следующее: «Ну и драные! Просто места живого нет…» И ты следишь как зачарованный, как он осторожно поворачивает в руке башмак, словно хирург, готовый сделать надрез скальпелем. «Когда? Сколько?» — спрашивает клиент. Сапожник бросает на него еще один сочувственный взгляд и швыряет башмак через плечо на груду таких же драных, как и этот. Он продолжает чинить тот, который был у него в руках, когда вошел заказчик. Однако, сделав один-другой стежок, он снова берет его башмак и ударяет молотком по пятке. Если ударяет один раз, это значит: приходи и забери его завтра; если два раза — через день, и так далее. (О деньгах он никогда не упоминал.) А потом мы все вместе смотрим, как заказчик удаляется от нас судорожными прыжками — трудно ходить босиком! Похоже, сапожник очень за него опасается и сокрушенно качает головой. Джимми, у которого теперь есть наконец верный и надежный друг, лает вслед удаляющейся фигуре, словно предостерегая, чтобы он лучше выбирал, куда ступить.

«Академик» достает свою книгу и углубляется в чтение, а я покупаю туалетное мыло, все то же самое — только теперь мы моем им наши собственные ноги.

Гильермо де МЕЛЛО

(Мозамбик)

НЕГР С ГИТАРОЙ

Перевод с португальского В. Гутермана

Как и она сорок лет назад, я тоже сегодня не выйду из дому, потому что поздно и идет дождь, потому что сегодня не надо идти в редакцию и потому что все во мне просит, чтобы я остался дома в тиши своего крохотного кабинета, сел за пишущую машинку «рояль» и пальцы мои забегали по ее клавишам.

«Я сегодня не выйду из дому из-за дождя, — писала мужу Кэтрин Мэнсфилд 26 февраля 1918 года. — Буду этим вечером читать „Малышку“ и потом напишу тебе о своих впечатлениях. И постараюсь закончить свой рассказ. Надеюсь, он тебе понравится. Рассказ этот совсем не похож на то, что я писала раньше».

Я тоже постараюсь закончить свой рассказ (если я вообще когда-либо смогу его закончить). Потому что стоит мне закрыть глаза, как оттуда, из далекого прошлого, как в былые времена, приходят Ана Луиза, маленькая негритянка Ширинда и мулат Жозе, приходят и стучатся в мою дверь. Приходят они, и приходят другие, что приходили в ту пору, когда я учился в школе и лицее, и становились потом спутниками моей жизни.

Многие, разумеется, бесследно исчезли из моей жизни. Иные оставили мне какую-то частицу себя. А ведь иногда — не знаю, задумывался ли кто-либо из вас над этой особенностью, — пустая жестяная коробка в углу шкафа может сказать о чьей-либо жизни больше, чем стопка писем, аккуратно сложенная в ящике письменного стола.

И мальчик, о котором я хочу рассказать, не оставил на память о себе ни засушенных листьев между страницами книги, ни пачки писем, которая лежала бы на дне ящика моего стола. Я даже не знаю, как сложилась его жизнь. Знаю лишь, что он существовал.

В то время ему было не более семи лет. Это был слабый и хрупкий мальчик, с очень большими живыми глазами и головкой в густых мелких локонах, темных и мягких, как шелк.