Современная болгарская повесть

— Отвалялся я положенные мне три дня, — продолжал Дичо, — времени для размышлений хватало… Все допытывался у самого себя: какая это была книга, что перевернула корабль вверх дном, и что в ней было такого страшного для господ?.. Потом уж мне помогали добрые люди: не одну — двадцать книг прочел! И считай, до этого я не жил — только ходил по свету да искал свое место в нем. Как из глубины выплыл и смотрю — солнце, небо, свет!.. Силой согнали нас сюда, и только силой освободимся мы отсюда. Понятно?

— Э-эх, Дичо, — вздохнул плотник, — я и в Салониках знал путь, хотел сбежать, да ведь потом с лихвой отыграются на детях и жене… Так-то вот, не плачет мать Бежка, да плачет мать Стоежка[24].

— В Салониках нельзя, — заметил Дичо. — Где скроешься в Салониках? Кругом поля. А нам надо в горы.

— К тому же и пистолеты у этих скотов, салага.

— Есть, покуда они у них. Понятное дело. Выбей у Шульца пистолет, что останется от того же Шульца?

— Ну, это так… А потом что?

— Потом — спускай шлюпку… Кто хочет — пожалуйста, кто нет — скатертью дорога! Курс — к берегу… в горы… А в горах сейчас много таких людей, как мы. Понятное дело.

Жельо догадывался, особенно в последнее время, что Дичо думает так же, как и он, и сейчас, когда убедился в этом, он и обрадовался и испугался.

— Страшно, — признался он.

— Кто говорит, что не страшно? О жизни идет речь.

Разговаривая так, они видели Илийчо, который слонялся взад-вперед у планшера, губы его шевелились, будто он читал молитву.

Вдруг Илийчо вздрогнул.

— Подводная лодка! — прошептал он, но этот исполненный ужаса шепот услышали все.

Затем уже истерически закричал:

— Братцы, подводная лодка!

Палуба бросила всех к планшеру, откуда взволнованный Илийчо указывал на море.

— Там! — задыхаясь, закричал он. — Там! Черное, круглое…

Но «там» была только вода.

Дикая ярость охватила всех — этот человек заставил их сердца замереть от страха.

— Протри глаза, дурень! Может, ты это видел? — Теохари поднес кулак к исказившемуся лицу Илийчо.

И в этот момент все увидели торпеду…

Много лет спустя Жельо рассказывал об этих трагических минутах:

«…Торпеда была похожа на большой челнок — бежит себе по воде и тащит за собой пену… Оцепенели мы.

Все бросились к шлюпкам! „Торпеда! Торпеда!“ — кричат. С бака кричат: „Торпеда!“ Немцы спереди, и те: „Торпеда!“ У трапа сбились в кучу — живое месиво, салаги, лезем, давим, материмся — наконец, задохнувшиеся, втиснулись наверх.

Корабль идет, а шлюпка на своем месте, привязана к шлюпбалке.

И что же оказывается? Торпеда прошла сзади и скрылась вдали. Перед нами море, залитое луной, пустое море, но в каждой тени — смерть притаилась!

И тут выскочила вторая торпеда! Чисто рыба, что ночью играет, выпрыгивая вдруг из воды, так и она. И прямо на нас!.. Поняли мы, обречены, приготовились к смерти, но — как видишь!.. Спешит эта торпеда к нам, и на каждого будто дуло наставлено. Закрыть бы глаза и не видеть смерти!.. Так уж случилось, что многие не выдержали, бросились за борт. Я же вцепился в шлюпку — надо было, почувствовал, схватиться за что-нибудь… Торпеда ударила точно туда, где были немцы: они сгрудились на передней палубе, что-то кричали и показывали в сторону шлюпки. Стоило торпеде коснуться борта, сверкнул свет, как при коротком замыкании, хлестнул взрыв, море ахнуло, и „Хемус“ остановился… Взрывной волной меня толкнуло в грудь, оторвало от балки, руки я разжал помимо своей воли… и понесло меня на ящик для поясов… (я как раз чинил его в этот день и думать не гадал, что разобьюсь об него); я успел прикрыть рукой спину, чтобы не перебило позвоночник. Пячусь я этак задом и вижу: немцы летят по воздуху, как перья на ветру, и переворачиваются так неспешно — кто вверх ногами, кто головой, кто боком… И все больше падают в воду… Долго падали, медленно… Я слышал и голоса их — словно издалека слышал, глухие, протяжные. А они звали на помощь!.. Сверху сполз ящик со снарядами и тяжело плюхнулся в воду. Поглядел я по сторонам — луна совсем низко опустилась и все спускалась, словно торопилась уйти… Поднял голову — бака спереди нет уже, ничего нет! Корабль узнать нельзя — вода плещет об обшивку палубы. Корма встала дыбом, и клетка с быком видна в небе, как на экране. Бык бьется в ней и ревет, будто с него с живого кожу сдирают, ноги застряли в решетке.

Пришел я в себя, слышу — пар свистит, будто огромная шина лопнула… И кто-то кричит во всю глотку:

— Сюда! Сюда!

Бросился я на тот голос, а там ведь другая шлюпка была. Ту, на которую мы надеялись, разорвало, от нее и щепки не осталось… А в эту забрался помощник капитана. „Сюда, — кричит, — сюда!“ Сам по в себе и не знает, за что браться, знай кричит. Все спешат втиснуться в шлюпку — кто карабкается по шлюпбалкам, кто уцепился за борта, — а она раскачивается, как колокол… Понимают, что без шлюпки не спастись, но никому не приходит в голову, что шлюпка сама-то не спустится.

И тут кто-то крикнул, да зло:

— Люлюшев, вниз!

Это был капитан. Рука в кармане (пистолет, видно, держал), а на лбу — кровь. Ударило при взрыве.

— Вниз! — кричит. — Позор, Люлюшев! Позор!