Современная болгарская повесть

Я повесил трубку. Пообещал жене пойти вместе с ней и дочкой в гости… Я начал бриться нарочно медленно. Никак не мог решить, что мне делать…

— Мы уже готовы, — донесся до меня голос жены через дверь ванной. — Ты идешь?

— Идите одни, — отвечал я, продолжая бриться.

— А ты что, не пойдешь?

— У меня дела.

— Почему же ты тогда бреешься?

Трудно было что-либо противопоставить этой железной логике.

— Бреюсь потому, что я не поп и не обязан носить бороду.

— А почему ты нервничаешь?

— Папа, ты же обещал, — обиженно ныла дочка.

— Я никому не обещал носить бороду. Дайте мне спокойно побриться. Если успею, приду.

— Это Камен звонил?

— Камен.

— Ты с ним идешь? — Вопрос жены имел следующий подтекст: «Ты с ним будешь пить?»

Я решил дать исчерпывающий ответ:

— Кроме того, что Камен — мой приятель, он еще и следователь. И звонил он мне по делу. И еще одна деталь: этой ночью он дежурит.

На этом разговор через дверь прекратился. Дочка, воспользовавшись моим невыгодным положением, заказала:

— Увидишь резинку, купи мне.

Она буквально преследовала меня этими жевательными резинками, которые я все забывал купить.

Наконец мои женщины удалились.

Приведя себя в порядок, я отправился к Эми. Я приходил к ним в дом впервые. Эми была одна. Она пригласила меня в комнату. Мы сидели в гостиной, заставленной старой тяжелой мебелью.

«Неважная реклама для фабрики, где работает ее отец, — подумал я и тут же признался себе в собственной глупости. — Не за тем же ты пришел, чтобы мудрствовать…»

Что-то в поведении Эми меня сразу насторожило. В ее лице и в движениях была какая-то вялость и безразличие. Словно жизненные силы и желания ее покинули. Она казалась постаревшей и опустошенной. Не видно было ни раскрытой книги, ни оставленного рукоделия, радио и то было выключено. Только в пепельнице дымилась недокуренная сигарета.

— Ты что, и дома куришь?

— Когда никого нет.

— Чем занимаешься?

— Ничем.

Ее безразличие и пассивность действовали угнетающе.

— Что-нибудь случилось?

Она отвела взгляд:

— Ничего.

Чтобы как-то разрядить эту тягостную атмосферу отчуждения, я тоже закурил.

— Встречаетесь с Боби?

Эми еще ниже опустила голову. Руки судорожно обхватили колени.

— Встречаемся…

Я пристально посмотрел на нее. Она словно окаменела, сидела, уставившись в одну точку.

— Увидишь его, скажи, чтоб немедленно явился в милицию. Следователь вызывает. А он даже домой не являлся…

Эми подняла на меня глаза. Теперь лицо ее было другим. Безразличие исчезло, сменилось тревогой и болью.

— Я больше его не увижу!..

— Что же все-таки случилось?

И тут она заплакала. Это был не просто человеческий плач, а крик раненого животного. Он возник неожиданно, словно прорвало плотину, еле сдерживавшую напор реки страданий и горя. Эми всхлипывала, выла, ломала руки, затем те, словно испуганные пауки, заползали по лицу, забирались в волосы. Тело ее корчилось, словно от страшной боли, разрывавшей его изнутри. Она на миг притихла, подтянула колени к подбородку, и новый вскрик, точно распрямившаяся пружина, подкинул ее, опять начались всхлипывания и завывания.

Будь на моем месте врач, он, вероятно, просто установил бы приступ неврастении. Но я испугался и растерялся. Я не знал, чем ей помочь.

Я пробовал придержать ее за плечи. Но она с неожиданной силой оттолкнула меня и закричала:

— Не трогай меня!

Я побежал на кухню, чтобы принести стакан воды. Суетился я без толку, но надо же было что-то предпринять. Когда я вернулся, Эми лежала, скорчившись на полу, уставившись на стиснутые кулаки. Лихорадочным был блеск ее сухих глаз, зубы стучали.

— Выпей воды, Эми, — сказал я. — Где у вас валерианка?

Она медленно села, одернула платье и посмотрела на меня мутным, невидящим взглядом.

— Мне ничего не надо.

— Выпей воды! — настаивал я, поднося стакан к ее рту. Зубы застучали по стеклу. С трудом она сделала несколько глотков. Обняв за плечи, я усадил ее возле себя на широкий плюшевый диван. Она вся съежилась, уткнулась мне в грудь и заплакала. Но это были уже исцеляющие слезы. Гладя ее вздрагивающие плечи, я искал слова утешения. Я говорил ей те же слова, какими успокаивал свою дочку. Она все тесней прижималась ко мне и сквозь слезы шептала:

— Старик, почему ты не полюбил меня, старик. Я ведь так люблю тебя… И ты мог бы любить меня… ну совсем немножко… Что тебе стоит… Мне от тебя ничего не надо… Только люби меня немножко…

В первую минуту до меня даже не дошло, что «старик» — это я. Мне казалось, это отголоски только что разразившейся в ее душе бури. Но, придя в себя, я ощутил запах ее волос, тепло ее тела, нежный изгиб плеча, которое я поглаживал. Рука моя замерла. Я осторожно отстранил девушку. Она бессознательно сопротивлялась этому, словно замерзшая собачонка, ищущая тепла и ласки. А в моем сознании вдруг промелькнула не очень приятная мысль о том, что подумали бы ее родители, если бы вернулись и застали ее в моих объятиях.

— Что ты говоришь, Эми, — начал я назидательно-поучающим тоном. — Что за глупости! Я мог бы быть твоим отцом. У меня семья, ребенок…