Современная болгарская повесть

Обе женщины снова зашептались, а одна, когда улыбнулась, показалась мне похожей на маму.

— Так, ясно, — кивает бас, и очки у него вспыхивают.

Шелестят страницы. Головы склоняются над бумагами.

Я молчу и разглядываю висящую на стене картину — Ленин в Разливе сидит перед шалашом и пишет. Кто-то пожимает мне руку, похлопывает по плечу.

— Поздравляем! И помните, инженер вас спас. Маркшейдер — кадр дефицитный.

Я, недефицитный кадр, благодарю сразу всех и, не помня себя от счастья, повторяю:

— Мерси, мерси, — хотя с этой минуты я — преподаватель литературы и должна буду учить других чистому болгарскому языку. С глупейшей улыбкой я, пятясь, отступаю к двери и все киваю и киваю — мужчине в очках, женщине, которая, улыбаясь, делается похожей на маму, небритым представителям округов, Ленину на картине, очень хорошей картине — Ленин сидит и что-то пишет, набросив на плечи черное пальто.

За дверью я налетаю на Михаила.

— Вместе…

У Михаила широкое твердое плечо, я утыкаюсь в него лбом и даю увести себя по длинному коридору, по лестницам. И только очутившись на залитом солнцем дворе, я поднимаю лицо и делаю попытку улыбнуться.

— Ты что, плачешь? — ошарашенно спрашивает Михаил. — Смотри ты, и вправду плачет. Но почему, скажи, почему?

Вечно он спрашивает, спрашивает! Единственное спасение — не отвечать на его вопросы. И я молча смотрю на него, высокого, смуглого, с черными цыганскими глазами, в белой, выстиранной мной рубашке.

Вечером, присев к прикрытой газетой Марииной лампе, я написала маме письмо. Мама постоянно жалуется, что не может понять мой почерк, и потому я стараюсь писать отчетливыми крупными буквами и оставлять между строчками побольше места. Я написала, что нас с Михаилом направили в один и тот же город, и пусть она не сердится, что я не настаивала на Пловдиве. Пообещала, что после моря мы постараемся заехать к ним погостить…

Погостить у мамы. Новизна этой фразы опечалила меня. Дом у нас в Пловдиве — маленький, красный, вместо забора — живая ограда из сиреневых кустов. Эта ограда, да еще мамина рука и были главными воспитателями для меня и моего брата.

Мама хотела, чтобы мы были детьми-ангелочками, а мы прорубили лазейку в зарослях сирени и, как свободолюбивые заговорщики, удирали на улицу или на матч. Встречала нас мама своеобразно. Раскрыв наше очередное бегство, она оставляла перед дверью на второй ступеньке крыльца кизиловую палочку, с помощью которой отец когда-то у себя в мастерской подкручивал ворс на шапках. Этакое психологическое предупреждение о предстоящих событиях. Но обиднее всего было то, что один из нас должен был сам взять палочку и подать ее маме.

Если не считать, что палочка была отцовская, никакого другого участия отец в нашем воспитании не принимал. Больше того, смены на фабрике часто складывались так, что мы по неделям видели только тарелки, оставшиеся после его завтрака, или большую сонную, руку, свисающую с лавки до самого пола.

Когда меня приняли в университет и я собралась уезжать в Софию, отец повел меня на Бунарджик. Астма тогда у него только начиналась, и мы добрались до самой вершины. Отец нарядился в свой самый лучший костюм, из зеленого ластикотина с золотистой ниткой, уже повытершейся на локтях и коленях. В этом костюме он, бывало, приходил ко мне в школу, когда я получала свои первые табеля. Зеленый пиджак всегда хорошо сидел на нем, даже пуговицы ни разу не пришлось перешивать, чтобы сделать его свободнее. В маленьком ресторанчике отец заказал пива, наполнил мой стакан и задумчиво взглянул на меня. Тут я впервые заметила, что глаза у него ласково-голубые и что морщинки по краям рта были когда-то веселыми ямочками.

— Я так рад, что ты будешь учиться. Если б ты знала, с каких пор я об этом мечтаю, — смущенно проговорил он и замолк.

Больше говорить было не о чем. Мы всегда молчали и любили друг друга, хотя за все эти восемнадцать лет ни у него, ни у меня не хватало времени на дружбу.

— Ты там поосторожней! — неожиданно сурово произнес он. — Я в Софии солдатом служил.

Потом мы выпили еще пива и потанцевали. Он дождался танго, мы танцевали, а люди, сидящие за столиками, многозначительно поглядывали на нас. Я прижималась к отцовской груди, слушала удары его сердца и мучительные хрипы начинающейся астмы…

Дверь комнаты длинно заскрипела. Никто из наших так не входит. Мария. Ничком бросилась на кровать, прямо на раскиданные страницы моего недописанного письма.

— Конец… Конец!

Когда это слово сквозь слезы выкрикивает двадцатитрехлетний человек, оно звучит страшно. Я не расспрашивала. Все ясно — надежды на Пловдив, Русе или Бургас рухнули. Сейчас Марии нужно только одно — выплакаться.

Спустя полчаса, умытая и уже спокойная, она, усевшись на мою подушку, неумело закуривает мою сигарету.

— Понимаешь, все места уже заняты! А я пять лет зубрила как ненормальная. Скажи, кто еще на нашем курсе так учился? Ни театра, ни кино, ни Витоши — ничего не видела…

Я смотрю на нее и думаю: как мало, в сущности, может иногда видеть отличник.