Современная словацкая повесть

— Мерзавцы, мерзавцы, эх, какие же вы мерзавцы! Хоть убей, я не отступлюсь! Завидуете, и в этом все дело! Вот если бы вы могли, если б умели… Будь вы на нашем месте, только бы и думали, как урвать кусок побольше да пожирнее. И в чем такие, как вы, могут упрекать нас? В чем? В том, что живем получше вашего, что достигли кое-чего в жизни, что не пожелали прозябать среди вашего брата. Да, мы хорошо живем, а захотим, еще лучше будем жить! Потому что нам не все равно, как жить, нам не наплевать на все, как вам, да, не наплевать!

Неужели эта самоуверенная, алчная женщина с бледным лицом, источающим негодование и ненависть, выросла когда-то в скромном, маленьком доме на Сиреневой улице?

— Ты хоть лопни от злости, а по-другому не будет. Мы жили и будем жить еще лучше! Потому что у мира свои законы, и плевать ему на тебя! Плевать, потому что ты, осел, так ничего и не понял. Все спишь наяву и видишь сны, в точности как наш папочка, который всю жизнь работал как вол, но так и остался с пустыми руками…

— Отца не трогай! — тихо прохрипел Франтишек, и хрип его был настолько страшен, что сестра оторопела и поток ее брани вдруг иссяк; опомнившись, она заторопилась к двери.

— А ты не трогай маму! Оставь в покое, а то в могилу ее сведешь своими разговорами…

Уже в передней она в растерянности остановилась и, чуть не плача, срывающимся голосом бросила:

— Оставь ее в покое! Слышишь, оставь!

Как же яростно она отстаивала свою истину!

Сестра сама открыла входную дверь и вышла на лестницу.

— Зонтик забыла, — буркнул Франтишек и, взяв в углу зонт, вынес сестре.

…наш папочка, который всю жизнь работал как вол, но так и остался с пустыми руками!

Франтишек повторял про себя сестрины слова.

Ты все спишь наяву и видишь сны, в точности, как наш папочка, звенел в ушах упрек Зузанны.

У мира свои законы, и плевать ему на тебя!

У мира свои законы, мысленно твердил Франтишек, догадываясь, какие законы сестра имела в виду.

Назойливо вертятся ее слова в голове — в прямом и обратном порядке, не выходят из ума, как ни старался он освободиться от них…

…наш папочка, который всю жизнь работал как вол, но так и остался с пустыми руками!

Руки, отцовские руки!

Опять в памяти встает картина из прошлого. Отец идет через двор, шаги его все ближе, ближе, вот они слышны на веранде, а вот он и сам промелькнул в створке кухонного окна, уже подошел к двери, ведущей в дом, поворачивается дверная ручка, и отец входит в кухню.

Он уже дома, вернулся с работы.

Кидает на вешалку кепку, ставит свой потрепанный портфель в угол на ту же скамейку, где стоят ведра с водой, снимает пальто, засучивает рукава рубахи, наливает воду в рукомойник.

Долго, сосредоточенно моет руки.

Потом вытирает их полотенцем, смотрит на нас, улыбается, покачивая головой.

Да, у отца руки чистые, но тот, кому неведомо, как въедаются в ладони цемент и ржавчина, может подумать, что его руки давно не знали воды и мыла.

Ладони отца шершавые, заскорузлые, иссеченные заусенцами стальных прутьев, с которыми они ежедневно соприкасаются. Буроватая ржа проникла под кожу, покрыла мозоли несмываемым налетом, который останется на его ладонях до самой смерти…

Из внутреннего кармана пальто отец достает вчетверо сложенную «Правду», разворачивает и молча, опершись локтями на стол, читает. Газету он держит перед собой целиком развернутую и никому не причиняет неудобств. Тогда газета выходила в меньшем формате, не таком, как сейчас.

Мать молча ставит перед ним тарелку с горячей едой и, заметив через минуту, что отец еще не взял ложку, сунет ему ее в руку да еще постучит ложкой по тарелке, напоминая, что пора есть, а то остынет.

А они — брат и сестра — тут рядом, вертятся около стола, ждут момента, когда отец отложит в сторону газету и подмигнет матери.

Зузанна почти всегда оказывается проворнее, первая подбегает к отцу, взбирается к нему на колени, щекочет своими кудряшками его подбородок, но отец терпит, не прогоняет ее…

Зузанна ласковей, чем Франтишек, за это ей и внимания больше.

Зузанна — это Зузанна. Спустя годы отец от нее, уже женщины, терпел такие слова, которые сыну никогда бы не простил.

Твои пустые руки, отец, как видно, не давали ей покоя, и однажды она не сдержалась и резанула тебе в глаза всю свою правду-матку, ту самую истину, которую она себе уяснила довольно рано и которую потом бесцеремонно высказывала тебе, отец, не один раз; руки, гласила ее истина, нужны человеку прежде всего для того, чтобы делать деньги!

Вот ты, отец, все платишь и платишь свои членские взносы, а что имеешь с этого, фигу с маслом? Вкалываешь на стройке и в дождь, и в холод, и в жару, вкалываешь годы, десятилетия, а что толку? Так и ходишь в грязной спецовке. Другие уже давно обошли тебя, давно уже позабыли вкус дешевых бутербродов, которые они жевали в юности, а тебе хоть бы хны, словно это тебя не касается, каждое утро берешь свой обшарпанный портфель, кепчонку на голову и идешь тянуть свою лямку — в дождь, ветер, мороз, жару, метель… Нет, отец, это не дело…