Современная словацкая повесть

Шримм, сидя за столом, смотрел перед собой и ничего не видел. Он страдал — оттого, что все потеряно, потеряна Гизела, он раскаивался, что подозревал и проклинал ее. Она уже не вернется… Колпинг не вернулся… Гемерт не вернулся… Ограбил ее, а может, и убил… Шримм устал сопротивляться тому, что сильнее его. Это — сила, обреченно думал он, она уничтожила его часовых Фоллена и Виллиха, Калкбреннера, Гемерта и Гизелу, ротенфюрера Колпинга с его отрядом, она теснит со всех сторон. Нет смысла что-либо предпринимать, ведь такое, как сегодня, повторяется через каждые сто, пятьдесят, двадцать километров. Эта сила выбила штаб полка из Ракитовцев и теперь надвигалась на Шримма, словно горячая, вязкая смола. Он встал.

Солдаты пригнали в школу еще троих заложников.

Вошли два лейтенанта, входили другие младшие офицеры. Шримм смотрел на них. «Будем защищаться, — собирался сказать он им, — долг немецкого солдата…» Он смотрел на своих офицеров, стоящих навытяжку с побелевшими лицами.

— Оставайтесь здесь!

Время ускорило свой ход.

Шримм сказал: «Оставайтесь здесь!», ничего не делал, все еще ждал Гизелу.

Тучи на небе разошлись, в Молчаны пришло великолепное утро. Небо чистое, воздух прохладный, на деревьях и полях нежная, светлая зелень. Высоко в небе, почти в зените, распустились легкие, перистые лепестки облаков, расчесанные гигантским гребнем. Снизу лепестки окрасились огненным светом восходящего солнца. Воздух свеж и душист.

Адам Митух потихоньку доехал до Пустой Рощи — длинной полосы дубравы вдоль границы молчанских угодий.

По одну сторону Пустой Рощи раскинулись молчанские земли, по другую — двух соседних деревень, рачанские и чермансколеготские.

Адам остановил повозку у ручья, бросил лошадям охапку клевера, себе взял кусок хлеба с салом и пошел взглянуть, что делается на рачанской и чермансколеготской стороне.

Шпалы на железнодорожных путях уже не трещали.

Он смотрел на дорогу между Рачанами и Черманской Леготой, на дорогу в Ракитовцы. Обе пустынны и безлюдны, на обеих никаких признаков жизни. Издали то там, то сям слышались пулеметные и автоматные очереди, винтовочные выстрелы. Вдруг на дороге в Ракитовцы показалось пять танков.

— Эге, швабам уже не уйти из Молчан, — вслух сказал Адам, — сдадутся как пить дать. — В этот момент прямо над его головой просвистела пуля и отсекла ветку с дуба. Он пошел обратно к лошадям. И тут же, не выпуская из рук хлеб, сало и ножик, непроизвольно поднял руки вверх, потому что около его подводы стояли, любуясь красавцами вороными, шестеро мужиков в облепленных глиной и пыльных сапогах, в выцветших стеганых армейских телогрейках, в коротких накидках и разномастных — зеленых, коричневых, серых — меховых шапках. Адам медленно опустил руки и улыбнулся.

— Давай, давай! — слышалось ему. — Давай!

Адам Митух сунул в рот остатки хлеба с салом и подошел ближе.

— Здравствуй, хозяин!

Он не сразу нашелся что ответить, переложил нож в левую руку, а правую, большую, натруженную руку протянул близстоящему бойцу:

— Здравствуйте, товарищи!

И остальным пожал руки. Потом подошел к телеге, вытащил хлеб и сало и вместе с ножом протянул бойцам.

Они принялись резать хлеб, сало и есть. Быстро говорили о чем-то, но Адам — вопреки уверениям мужиков, вернувшихся с первой мировой, что русскую речь понять нетрудно, — сейчас не понимал ни слова.

Наконец один показал на лошадей.

— Какие лошади? — спросил он. — Под верх, под верх?[25]

Митух жевал хлеб. Соображал. Так и не догадался, что бойцы спрашивали его не про горы, а верховые ли это лошади.

— Под верх?

— Туда, под верхи, под верхи, в Ракитовцы? — переспросил Митух. — Ракитовцы — там.

— Да-да, — вмешался второй. — Ракитовцы? — Он вытащил карту, повертел ее, изучая. — Давай, хозяин, в Ракитовцы!

Митух понял.

Бойцы подождали, пока он стащит с телеги борону, уселись, Митух сунул недоеденный хлеб и сало в карман, тронулись.

— Давай, давай! Погоняй, погоняй! — кричали бойцы. — Гони, погоняй!

В Молчанах дом Митухов опустел. В хлеву мычали голодные коровы, визжали свиньи, а в задней комнатушке на стуле у кровати сидела глухая старуха Митухова. Слезящимися глазами на морщинистом, скривившемся в плаче лице она смотрела в книжку, на строчки крупных, жирных букв: «…а буде на то твоя святая воля, просвети их через опустошение великое…» Оторвала взгляд от текста и глянула на ввалившихся к ней в комнату немецких солдат. В ее запавших глазах читалась печальная повесть о беспощадной пучине лет и старости, о сковавшей ее неподвижности, о злобе на Адама и Йозефа, на невестку и ее детей за то, что все они бросили ее одну.

— Haben Sie was zu essen? — закричал на нее фельдфебель. — Speck?[26]

Старуха не расслышала.

— Погоди! — Она остановила на нем суровый неумолимый взгляд. — Погоди, ужо придет рус!

— Was, du altes Luder?[27]

— Рус придет!

Холодный воздух задрожал от гула самолетов.

Фельдфебель пинком выбил из рук Митуховой книгу и вышел с солдатами во двор. Сердито посмотрел на них, гурьбой ринувшихся к сараю.