Современная словацкая повесть

— Этот расщепленный абрикос не иначе как золотую медаль заслуживает, — говорит садовник Димко, грустно глядя на доску объявлений. На доске висит письмо Сильвинки для Иоганы.

— Чего же она его не берет? — ворчит Терезия Гунишова, восьмидесятилетняя торба с ядом.

— Не встает уже, — мягко замечает Димко.

— Притворяется, — отрезает Гунишиха и, откашлявшись, направляется прямо к Иогане.

— Не тормоши ее, Терезка, — говорит садовник Димко в дверях «девичьей», но тут Гунишиха так вскрикивает, что пробуждается хмельная Каталин Месарошова.

— Веселей-ка мне сыграйте, ножки сами в пляс пойдут, — напевает она.

— Цыц, пьянь экая! — прикрикивают на нее.

В дверь протискивается Лоло. Зажигает свет и снимает черную папашку. На всю девичью сияет его лысина.

— Плешак! — заходится смехом Каталин.

— Шалабольница! — припоминает Лоло прозвище, которое дала ей строгая вдова Цабадаёва.

— Получишь у меня! — грозит ему Каталин.

— По крайности не замерзнет! — не дает ей спуску Лоло. Постояв, удаляется. Входят бабки, вздыхают.

— Даже письма не прочла.

— Кто вослед пойдет?

— Заместо меня пошла, мой черед был.

— Не толкайся, и ты окочуришься.

— Я еще у тебя на похоронах наплююсь вволю.

Старики уходят, такие разговоры они уже слыхивали.

— Не хватает мне еще с ней надрываться! Пускай до утра тут полежит.

— Не стану спать с мертвой.

— А и ты ненамного живее!

Иогана остается на кровати. Все знают, что дежурная сестра Канталичова спит в доме напротив, у Золо Модровича, что работает в кооперативе на тракторе.

В «мальчишечьей» комнате иные разговоры.

— Куда подевалось трудолюбие? — рассуждает Томаш Вайсабел. Трудолюбие — его слабость.

— Кто мне даст сигаретку? — перебивает его Лоло-дурачок, у которого ничего нет — он все просит. Никто не откликается.

— Забрел я за Тихую воду, — продолжает Вайсабел. — Там заливают бетоном дорожку, чтоб по болоту люди не шлепали. Подхожу, а эти работяги щебенку просеивают — аж взмокли все. Спрашиваю: что за дела такие? А они мне и отвечают — никакие, мол, не дела, просто упало в щебенку кольцо за две тыщи крон. Мол, один бросил его другому посмотреть, а тут аккурат щебенку высыпали.

— Не уважают ценностей, — отзывается голос в углу.

— Достанет кольца́, и уж работа на лад идет. Только кто ж им кольца в щебенку будет подсовывать? — философствует Томаш Вайсабел. — Три дома своими руками построил, знаю небось, как надо работать.

— Всю мою рубаху залил слезами, а все ж таки оставил меня здесь, — вспоминает единственного сына Тибор Бергер. Тибор Бергер — новенький, все о семье думает.

— Забудь про них, — отзывается кто-то в углу. — Не стоят они тебя.

— Куда ни глянь, повсюду какой-нибудь пустоброд лоботрясничает, — качает Вайсабел головой, и сильные его руки слабеют от бездействия.

— Возьми заступ, да пошли землю копать, — завлекает его садовник Димко.

— Сад — бабья работа, — высоко заносится Вайсабел.

— Лучше бабья, чем никакая, — говорит Яро.

— С водой — беда прямо! — печалится щупленький Димко; на него нападает дрема. — Нижняя уходит, верхняя высыхает, все убывает вода. Бывало, по ней плоты носились, а нынче — пусто. О полой воде и слыхом не слыхать.

— В Дунае я на семь метров дно видел, — зевает Лоло. — А теперь его весь австрияки загадили, да мы еще подбавляем. Сквозь такую воду и не проглянешь.

— И зачем я только дочерей растил? — спрашивает горький голос из угла. В углу лежит шестидесятилетний Ян Требатицкий, отец двух дочерей. В первый же день, как вышел на пенсию, привезли его сюда на такси. — Бабку оставили, потому как пеленки умеет стирать. Зачем им дед — точильщик? — дрожит голос в углу. — А я мужик еще дюжий, могу и поработать.

— Кто любить ловок, у того дочери родятся, — утешает его старый Яро.

— Я мужик стоящий, все при мне, — выставляется Требатицкий, голос у него крепнет.

— Чтоб сына родить, надо знать, как любить, — подкалывает его Лоло-дурак.

— Птахи мы разнесчастные — пустые яйца в наших гнездах, — подтрунивает над собой старый Яро, чтобы Требатицкий не разнюнился — под его ахи-охи не очень-то спится.

— Острым ножиком я еще могу есть, — хорохорится садовник Димко, позвякивая по столику истертым кривым ножом, которым обычно режет говядину, если она приготовлена под дичь.

— Их сбили с толку, — не сдается Требатицкий. — Мы-то знали, как жить. Нам светило что-то.

— Наша вселенная — частица большого мира, а каждая частица нашего мира включает в себя всю вселенную малого мира. Но тот большой мир, в котором мы лишь частица, есть частица и того малого мира. Так каждый мир подчиняется следующему, и все миры частицами входят друг в друга, но друг друга не постигают.

— Ты чего дуришь нам голову? — смеется Ян Требатицкий.

— Ты где это вычитал? — спрашивает старый Яро.

— Мое открытие, — вытирает Лоло лысину. — Правда, нигде его за мной не признали.

— Поэтому тебя сюда и упекли, — замечает Требатицкий.

— Не поэтому! — взвивается Лоло. — Я дом переписал. Ну что вы, мы о вас позаботимся, зачем вам дом. Переписал я дом, и еще, мол, машину хорошо бы в придачу. Купил я им машину, и на ней пьяного меня сюда и доставили. Ох, и набрался же я!