Современная венгерская проза

У Этелки, объяснял он Лидии, жизнь началась примерно в то время, когда они познакомились; Иза девочкой боялась грустных историй, ей даже баллады нельзя было петь: она принималась рыдать и требовала, чтобы мертвый немедленно выздоровел; она ни разу не дослушала до конца даже ту дивную студенческую песню, которую он столько раз пытался ей спеть. Жену деревня не интересовала, Иза же терпеть не могла и Дюд, и Карикаш, которые обрушили столько бед на отца; она прерывала его, когда он начинал говорить о прошлом, и, обратив на отца серьезный взгляд над накрытым к ужину столом, обещала ему, что будущее-то будет совсем другим. «Она была невероятно добра ко мне, — говорил Винце, и лицо его, пугающе бодрое и здоровое, загоралось, возбужденное воспоминаниями, — никто ко мне не был так добр, как Иза».

Лидия представляла себе Изу-школьницу, как она, словно маленький Христос, возвещает отцу лучшее будущее или, разложив на столе школьный атлас, разглядывает карту Будапешта: ей интересен этот большой город, настоящий большой город, и она пытается угадать, в каком месте Варошлигета[22] находится статуя Анонима[23], который так понравился ей на картинке в учебнике. Лидия видела Изу девушкой, сочиняющей для отца прошение о реабилитации, и взрослой женщиной: теперь она уже не в одиночку размышляет над серьезными проблемами, рядом с ней — Антал, коллеги, и теперь ее уже влечет к себе деревня — не Дюд, разумеется, а деревня вообще, как проблема, как собирательное понятие: ее беспокоит вопрос об охране здоровья в деревне. Лидия видела, как Иза-девочка склоняется над газетой и, ткнув пальцем в столбец, без ошибки произносит имя какого-нибудь политического деятеля, а потом прижимается головой к отцовской щеке. «Она куда образованней, чем все, кого я когда-либо знал, — с гордостью говорил судья. — А до чего умна! Правда же, Лидия, Иза очень умна? Только не любит объяснять — да откуда у нее время на это? Я вот не знаю точно, как устроен спутник, — а ведь было об этом в «Жизни и науке». Как называется теперь Пастуший луг в Дюде?»

— Теперь это площадь в Электропоселке, — отвечала встревоженно Лидия. — Там и обелиск стоит, рядом кусты, скамейки, детская площадка.

«Господи, — бежали параллельно словам ее мысли, — господи боже мой, это же просто невероятно. Она все для него сделала; если б она отцом ему была, а не дочерью, и то бы не смогла сделать больше. Поддерживала в нем жизнь до восьмидесятилетнего возраста, а у самой-то организм не ахти какой железный: слезы не может удержать, выходя из палаты, еле хватает сил до окна добраться. Любит она его. И всю жизнь была для него как живой щит. Неужели она ни разу не побывала с ним в Дюде? Неужели никогда не дала возможности сравнить, никогда ничего не объясняла?»

Лицо судьи светилось, как у здорового.

— Дядя Сёч! — Лидия даже не заметила, что она выкрикивает это. — На площади, на вершине обелиска в память о наводнении, стоит статуя. Молодой мужчина, рука козырьком надо лбом, он глядит на реку, будто высматривает опасность.

Стены палаты раздвинулись, комнатные растения вытянулись вдруг вверх, зашелестели под ветром, как ивы, кран с горячей водой, плохо исправленный утром, опять зажурчал, затянул водяную, речную мелодию; мартовские, необычно близкие звезды закачались на мелких волнах Карикаша.

Целых три дня далекая альфельдская деревня была сильнее самой смерти.

Тяжело дыша на подложенных под спину подушках, прислушиваясь к чему-то вдали, наполовину мертвый уже, судья уверенным шагом совершал последнюю свою прогулку по деревне, где он родился. Однажды он даже запел; изумленный Антал почти вбежал в палату: голос Винце просачивался в коридор, словно пел годовалый, едва осознавший себя, бесполый еще ребенок. Судья полусидел на подушках, Лидия, склонившись к нему, слушала странную песню, видно, из репертуара какого-то хора. Анталу песня была знакома, они в свое время пели ее в день ангела директора гимназии; странный вкус был у Катона: вместо бодрой, веселой песни он пожелал именно эту. Антал и не подозревал, что тесть ее помнит; Винце часто пел дома, но эту песню он слышал от него впервые.

В галереях замкафакелы горят,траурные песни горестно звучат.

В зале, на помосте черный гроб стоит,дева молодая в том гробу лежит.Перси и ланиты,словно снег, белы,очи голубые плотно смежены.

Лидия пела вместе с больным; судя по всему, она старалась выучить песню и даже не оглянулась, когда за спиной скрипнула дверь. Тонкий голос сиделки звучал негромко и чисто.

Ах, уж лучше мне бы в том лежать гробу,чем по милой плакать,проклинать судьбу.