Современное искусство

Когда он возвращается, на лице его играет ухмылочка, и Лиззи как можно более шумно отодвигает стул и принимается, громыхая вилками-ложками, чтобы заглушить Беллин голос, собирать посуду. Тем не менее разговор слышит и она.

— Не сомневаюсь, это она самая, — говорит Белла. — Повторите адрес… Так, а теперь номер телефона. Передайте дословно, что они вам сказали… Так, хорошо. Вышлите мне счет.

Минуту спустя она кое-как доволакивается до кухни.

— Какой сегодня день? — спрашивает она.

— Четверг.

— В субботу вы отвезете меня, куда я скажу.

Лиззи не напоминает ей, что в субботу здесь будет Пол, но, оказывается, Белле и напоминать не нужно.

— Можете взять вашего друга с собой, если хотите. Как только мы туда приедем, вы мне больше не понадобитесь. Так что вы сможете побыть вдвоем.

— Куда мы поедем? — спрашивает Лиззи.

Нина тем временем уходит в прихожую за Беллиным стулом.

— В Ардсли.

— Вы же там вышли замуж.

Белла кривится.

— Я прекрасно помню, где вышла замуж. Что у нас на десерт?

Позже она просит Лиззи отвести ее в гостиную, долго сидит там и, не произнося ни слова, смотрит в окно, где белка носится по шпалере вверх-вниз.

— Вы плохо себя чувствуете? — тревожится Лиззи.

— Устала, только и всего, — отвечает Белла, но это не так.

Бурную радость при мысли, что она вновь увидит Софи, свою подругу, больше чем подругу, сможет вернуть утраченный кусок жизни, если только сумеет найти верные слова, вот что на самом деле она чувствует, вот что захватило ее врасплох. «Я просто спятила в тот день», или «Ты была права» — она скажет что-то совсем простое, в этом роде.

— Ты хочешь всегда быть права, тебе плевать, сколько людей умрет, лишь бы ты была права, — орала она на Софи в кухне на Бэнк-стрит, когда видела ее в последний раз.

Война в Европе тогда только что закончилась. Газеты начали печатать фотографии концлагерей, и ее что ни ночь будил собственный крик. Клей попытался было ее утешать — подвигнулся раз в кои-то веки, — но об этом она не могла говорить ни с ним и ни с кем из знакомцев по Лонг-Айленду. Неожиданно они стали Другими, им она не могла объяснить, почему оплакивает, не в силах остановиться, эти горы трупов в Польше, почему не вправе перестать. Софи — вот кто ей был нужен.

Так что в ту среду, солнечным утром, она села в поезд и поехала к Софи.

Однако Софи не пожелала ее утешать, не пожелала даже — а ведь могла бы — сказать, что, если б она и попыталась, все равно ничего бы не изменила.

— Хочешь, чтобы я сидела с тобой шиву[84], ты этого хочешь? А где ты была раньше? Раньше должна была прийти — оплакивать их. Ты знала, что творится, все знали. Устраивались собрания, митинги, в «Таймсе» и то об этом писали. Но когда я заговорила с тобой об этом, ты и слушать меня не захотела. Почему? А потому, что это творили не с ним. Тебя трогали лишь его страдания.

— Заткнись, — твердила Белла. — Софи, Бога ради, заткнись.

Но Софи, конечно же, не заткнулась.

— Как ты живешь — это же предел падения. И я не скажу, что так и надо, — не дождешься.

Она схватила сумку, вылетела из квартиры. И всю дорогу до Пенсильванского вокзала, проталкиваясь сквозь толпу, думала: мало она обругала ее, уходя, надо бы посильней. Вместе с тем у нее стояла перед глазами картина, висевшая над столом в кухне, явно Софи, хоть и выдержана она была в более темных тонах, чем ее довоенные картины, формы там были более крупные и гнетущие. Ей хотелось сказать Софи, что картина ей понравилась.

Ей до сих пор снится, как она встречает Софи на улице, и та поворачивается к ней спиной: она ее не простила; снится, но гораздо реже, что они помирились, болтают, прерывая друг друга, смеются, а над ними небо голубое, точно на картинах Джотто[85]. Она вспоминает, как Софи однажды сказала: когда умрет, она — еврейка-не еврейка, — а перенесется в мир Фра Анджелико[86], и пусть только попробуют ее не пустить. Вспоминает, как в полночь мчала на Бэнк-стрит: не могла — иначе не заснуть — не поделиться с Софи: рассказать, что ей открылась природа страдания, что в ее работе случился прорыв. В то время ей и в голову не приходило, что это любовь. Любовь — это было нечто иное, более мучительное, предназначенное исключительно мужчинам. А теперь, будь у нее выбор, она предпочла бы, чем любого из них, вернуть Софи. И если Софи позволит, вдруг ей и удастся об этом сказать.

18

— Знаешь, чего я хочу? — спрашивает Марни.

Вот уж что его нисколечко не интересует, и она это знает, но точка невозврата давно пройдена: ее несет. Она изголодалась — слова, руки, все выдает ее. Ей невтерпеж, ее пальцы сами собой тянутся к Марку Дадли, ползают по нему, а он лежит молча: отказывается утолить ее голод.

Да и она обходится с ним не лучше: отказывается — уперлась, не сдвинешь — отвечать на его расспросы про ту катастрофу, оттого, видимо, он и отгородился от нее стеной холодности, неприязни.