Современное искусство

Полицейский конфузился, отводил глаза в сторону, тер подбородок, смотрел вдаль, на болота, мямлил что-то вроде: ты, мол, девушка разумная, не останешься там, где тебя не хотят видеть. Клей тем временем орал: «Это мой дом, кого хочу, того и привожу». Так недоросли, так несмышленыши бунтуют против матерей. А Белла стояла на крыльце, презрительным взглядом прожигала ее буквально насквозь, она прямо вся скукожилась изнутри. Белла была в каком-то буром балахоне, поношенной мужской кацавейке с кожаными пуговицами, голова туго повязана платком. Увидев, какая Белла старая и некрасивая, она испытала шок. Она — в цветастой юбочке, белой кружевной блузочке, со свежим маникюром, блестящие светлые волосы красиво уложены — считала, что все козыри у нее на руках, и тут впервые устыдилась. В ту пору никто не смог бы убедить ее, что смазливого личика мало, что настанет день, когда она еще позавидует Белле Прокофф, чья кацавейка так ужаснула ее.

Марк Дадли испытующе смотрит на нее, улыбается, и улыбка у него гадкая.

— В чем дело? — спрашивает она и садится. — Ты о чем думаешь?

— О тебе и о нем, — говорит он и легонько поглаживает ее между грудями. — Сказать тебе, что я об этом думаю?

— В каком смысле?

— В таком, что я наконец сообразил, как оно на самом деле было. Хочешь послушать?

— Не знаю. — Она отодвигается от него. Натягивает простыню, прикрывает грудь. — Не уверена.

— Хочешь, как не хотеть. — Он откидывается на подушки, так чтобы не касаться ее, снова подкладывает руки под голову. — Этот мужик, ему, понимаешь ли, за сорок, он — так все считают — великий художник, одна беда: писать он больше не может. Совсем не может, что факт, то факт. И про это опять же все знают и ждут не то чтобы он написал что-то грандиозное, не то чтобы грянулся со всей высоты. Он все понимает по их глазам, понимает, что добра ему они не желают, а хотят, чтобы он грянулся, упал, чтобы стал с ними вровень, и допустить такого он не может, он должен доказать, что они обманулись в своих ожиданиях.

— Все было вовсе не так, — говорит она, но слушать ее он не хочет.

— И тут он встречает эту красотулю ирландку, совсем молоденькую, спелую, с аквамариновыми глазами, и она его боготворит. Ей невдомек, что он не то кончился, не то живет в страхе, что так оно и есть. А для нее он — бог. И он вдруг начинает смотреть на все ее глазами, ему вдруг кажется, что он еще величина, какое-то время, во всяком случае. Она угождает ему во всем — и в постели, и вообще, и он надеется, что это его возродит, но не тут-то было. Спать с ней он спит, но это вовсе не значит, что он сможет писать. Тогда он начинает ее поругивать, а вероятно, и поколачивать, мытарить, и все потому, что она ему не помогла, а вероятно, и потому, что она ни о чем не догадывается, не знает, что он неудачник, и презирает ее за это.

— Бред, — говорит она, — ты все не так понял.

И она вспоминает, как оно было на самом деле, как он сидел в ее комнате с бархатными шторами, по лицу его текли слезы, и она вставала с подоконника, утешала его, гладила по спине, по голове, по плечам, шептала, что все хорошо. Она любила его, потому что из всех ее мужчин только он один мог вот так, не стыдясь, плакать при ней.

— Эта ваша великая любовь — не Бог весть что, не такой уж это пламенный роман, верно я говорю? Он тебя держал напоказ, не для чего другого. Да иначе и быть не могло: он же не просыхал, а всем известно — у пьяниц с этим делом неполадки. У них то не встает, то они засыпают, не кончив, то всю постель заблюют. Что ли, не так? Ведь так оно было?

— Нет. Ничего подобного.

— И сколько же годков ты живешь-кормишься этой легендой?

Больше всего ее изумляет даже не его злобность — добрым он ей никогда не казался, таких иллюзий у нее не было, — а то, что он решительно все исказил. За его муку, а она не отпускала Клея Мэддена ни на миг, вот за что она в него влюбилась, ей она распахнула объятья, это и привело его к ней, когда сил у него уже совсем не оставалось. Один человек, француз, она переспала с ним всего раз (познакомилась в баре отеля), сказал: «У тебя дар сострадания», и был прав, так оно и есть. Дар ее вовсе не в постельных делах, а в сострадании.

Что за жизнь прожил Марк Дадли, если он не верит, что бывают и не гнусные тайны? Ей хочется рассказать ему про свою жизнь после смерти Клея Мэддена, про всех мужчин, которые рвались переспать с ней из-за него. И она выскочила за первого же парня, который был ей не отвратен в постели, за первого же, который, когда она плакала, не пытался растормошить, рассмешить ее.

— Расскажи мне про тот вечер в машине, — говорит Марк Дадли. — Ну же. Я должен это знать.