Современность

– Все подчиняется определенным законам человеческих стремлений, – как будто бы читая мои мысли, говорил он, – все становится на свои места именно в тот момент, когда люди понимают, что риск получить отрицательный результат намного меньше, чем возможность жить беззаботно, счастливо и без всяческих негативных факторов. Все это просто: каждую из этих теорий можно продумать у себя в голове за доли секунды, имея при этом хоть какое-то пространственно-временное мышление, – но это все философия, не будем об этом. – Он глубоко вздохнул, все так же взглядом смотря за мою спину, порой фокусируясь на мне, но, тем не менее, не имея никакого желания делать это постоянно, и уж тем более ему совершенно не было нужды уделять моей персоне особое внимание; он говорил так, словно декламировал монолог; он продолжал: – И, в конце концов, что же движет нами, если не желание вечно жить и не стремление к лучшему из миров, к вечному блаженству на полумертвой Земле, возвышаясь над каждым из бедствующих, оскорбленных и униженных? И каждый думал, что он будет сильнее других, умнее и лучше, а если не он сам, то хотя бы его дети или дети его детей. И в этой агонии вечной алчности все мы пришли в итоге к смирению, к успокоению и жалости к другим, к новому проявлению альтруизма, но уже всеобщего и тоталитарного. Люди постепенно научились состраданию, в то время как наши предки это чувство активно в себе подавляли. Я не скажу, что это плохо: ведь во всеобщем равновесии глупо придерживаться каких-либо еще суждений, отрицающих очевидное, но, между тем, кто знает, к чему это может привести потом: к разрухе, инфантильности или изнеженности, к трудностям в преодолении излишнего самомнения в головах каждого из ныне живущих, в трудностях понимания простых истин, заложенных в каждом из людей, но не всегда понятых…

Я уже не боялся его как нечто мне неизвестное и непривычное, но мне становилось страшно от слов, которые он говорил, от слов, которые сами по себе ничего не значили, но вкупе приобретали вкус поражения в войне, которая уже шла в умах миллиардов, даже тогда, когда никто о ней не подозревал, не понимал, что все уже решено: с нашего рождения и до момента смерти. Мы были запрограммированы на лучшую из жизней, но выбирали ли мы ее сами, хотели ли мы такой жизни, когда родились, и могли ли хотеть чего-то другого при том, что не знали мира другого – мира столь неясного и нечеткого, что от одного, даже самого незначительного отклонения от «нормы», бросало в дрожь? Хотели мы жить так, как нам якобы суждено теперь проживать свои жизни, являясь частью истории: без всяких забот и тягот, без пугающей неизвестности, витиеватой и трагически сложной, хотели ли мы прожить ее без случайностей и разочарований, следующих за каждым из нас по пятам, но не имеющих возможность добраться так близко, чтобы изменить нашу жизнь? Я уже не боялся ничего, полностью растворяясь в словах говорившего.

– Грядут великие перемены: скоро люди наконец-то поймут, что это неконтролируемый поток безумия, что безграничный потенциал, которой приведет нас к гибели, есть не что иное как иллюзия, и тогда придется ограничивать это стремление обуздать невозможное. Но также, как и когда-то психоделические вещества были исключительно медицинскими препаратами, – пойдя в массы, они стали бичом прогрессивного мира, – так и теперь эти стремления обуздать человеческий организм остановить уже будет невозможно. Невозможно станет просто так контролировать человеческое стремление подчинить себе невозможное, невозможно станет тягаться с алчностью, которая, казалось бы, давным-давно исчезла из умов обывателей, но, между тем, она не просто не исчезла, – она дремлет, ожидая своего коронного часа, чтобы снова стать причиной глобального истребления… И, в общем-то, я не могу ручаться, что все будет именно так, – повысив тембр голоса, сказал мужчина, – я не могу также ручаться, что все сказанное мной – правда или единственная правильная, праведная истина – кончено, нет, – но все происходящие процессы я вижу именно так… мы их видим именно так, не обольщаясь и не считая, что мир уже навсегда обречен стать невероятным местом, без болезней, боли, страданий, страха и тому подобных вещей. Ведь меняя геном, мы лишь только подгоняем друг друга под определенный идеал – всех под один, один, который идеалом-то, по сути, не является, но только есть какая-то заоблачная фантазия, невидимая и неощутимая, – и куда мы стремимся, куда? К каким невероятным вселенным мы хотим идти, к каким невозможным встречам и осознанным случайностям, что как будто бы могут сделать нас сильнее, умнее или лучше?