Создание Узбекистана. Нация, империя и революция в раннесоветский период

Однако торжество чагатайского проекта было неполным. Он предусматривал слияние персоязычного населения с узбекской средой. Однако, как мы видели, многие носители персидского языка отошли от чагатайского проекта и начали формулировать все более настойчивую таджикскую контридеологию. Отделение Таджикистана от Узбекистана и возведение его в 1929 году в ранг союзной республики возвеличили представление об узбеках и таджиках как о двух совершенно различных нациях. В последующие десятилетия это представление приобрело статус неопровержимой истины. Изменения в советской национальной политике в середине 1930-х годов потребовали, чтобы каждая советская нация имела великое прошлое, которым можно было бы гордиться. Кроме того, в 1940-е годы появилась концепция этногенеза, согласно которой каждая нация имела свой уникальный этнический состав, который выкристаллизовывался на протяжении истории. Это глубоко примордиалистское понимание государственности легло в основу советского мышления как в научной, так и в политической сфере. Более того, каждая нация была привязана к территории, на которой существовала ее республика, и эта связь тянулась из далекого прошлого [Lamelle 2008:169–188]. В Средней Азии конструирование истории каждой из наций на основе теории этногенеза привело к разделению наследия региона на отдельные национальные сегменты в соответствии с существующим национально-территориальным устройством, проецируемым во все более отдаленное прошлое. Так, Узбекистан претендовал на средневековых арабоязычных ученых Авиценну и Абу Рейхана Беруни, а Казахстан приобрел права на аль-Фараби. Все это сосуществовало с другими положениями национальной политики, возникшими в 1930-е годы: что народы СССР связаны «великой дружбой», что русские – старшие братья всех советских наций и что русское завоевание пошло на пользу его жертвам. Это означало, что ссылаться на колониальное прошлое было нельзя, а обиды на русских следовало держать при себе. Далекое прошлое, однако, почти не имело ограничений и потому сделалось плодородной почвой для национальных фантазий. Послесталинская эпоха, когда во всех национальных республиках появились более уверенные в себе местные политические элиты, стала золотым веком формулирования национальных нарративов, поскольку историки и этнографы, работавшие в национальных академиях наук, создали обширный корпус историй отдельных наций, а романисты и поэты – блистательные повествования, национализирующие прошлое.

Таджикский национальный нарратив был разработан Б. Г. Гафуровым (1909–1977), историком и востоковедом, получившим образование в Москве, который по совместительству являлся первым секретарем Коммунистической партии Таджикистана, а в 1956 году стал директором московского Института востоковедения. В ряде работ он создал концепцию таджикскости, охватывающую всю историю Средней Азии, от возникновения «племенного общества» (в марксистском понимании этого термина) и далее. По мнению Гафурова, «процесс формирования таджикского народа» завершился в IX–X веках с обретением национальной государственности при Саманидах[1001]

. Узбекский случай был несколько сложнее. Темур по причине «феодального» характера правления и «необычайной жестокости своих завоеваний» был безнадежен, однако в узбекский культурный пантеон вошли другие деятели, в том числе тимуридские правители Улуғбек и Бабур. Узбекский народ претендовал на все тюркоязычное культурное наследие Мавераннахра. В позднесоветский период канонический свод произведений узбекской литературы и музыки мало чем отличался от составленного в 1920-е годы Фитратом, хотя ссылаться на последнего было нельзя[1002].