Созидательный реванш. Сборник интервью

— Вас считают писателем, тонко чувствующим конъюнктуру. Это так?

— Конечно. Чувство насущного — одно из свойств таланта, уж извините за прямоту. Что такое конъюнктура? Это определенные темы, которые волнуют общество. Скажем, Тургенев, когда писал своих «Отцов и детей», был конъюнктурщиком? Конечно, был, ведь проблема нигилизма среди молодежи в ту пору была чрезвычайно актуальна. А Лев Толстой с его «Анной Карениной»? Он тоже в известной степени конъюнктурщик — ведь всех тогда волновал кризис буржуазной семьи. Поэтому, думаю, ничего в этом плохого нет. Конъюнктурность — признак того, что писатель чувствует общество, в котором живет. С другой стороны, не надо думать, будто писатель говорит себе: «Ага! Вот это сейчас надо — сяду-ка и быстренько напишу!» Пока будешь писать, все уже проскочит, станет прошлым, неинтересным. Мои вещи, которые считают наиболее конъюнктурными, вышли спустя много лет после их написания. Те же «Сто дней до приказа» не печатали семь лет. «ЧП районного масштаба» — пять лет. «Сто дней…» не пускала военная цензура. Повесть я написал в 80-м, а в 87-м, как по заказу, приземляется на Красной площади Руст, Горбачев радостно снимает всю военную «верхушку», и Андрей Дементьев — в ту пору главный редактор журнала «Юность» — ставит мою повесть в номер. Ему звонят из той самой военной цензуры и говорят: «Нам уже доложили. Вы поставили Полякова, мы все равно не пропустим…» И вдруг Дементьев роняет в ответ: «Вы бы лучше Руста не пропустили!» Дальше — пауза. Люди на там конце провода просто не нашлись, что сказать. Сейчас, спустя двадцать пять лет, я понимаю, что это было начало краха советской цивилизации.

— А вы как-то сказали, что, если бы знали, что произойдет с нашей армией в девяностые, не стали бы эту вещь писать?

— Да, такое настроение у меня периодически появлялось. Но тут ситуация довольно тонкая. Я хотел рассказать правду об армии. Это профессиональный долг писателя. Хорош доктор, который у вас нащупал опухоль, а говорит: «Что-то у вас печень расшалилась, батенька. Поменьше острого!» Гнать такого доктора взашей! С писателем то же самое. Он должен давать социально-нравственный диагноз максимально точный. Но мы были не готовы к тому, что подобные наши предостережения используют не для оздоровления, а для разрушения. Мы не понимали, что державу попросту «валят». Эта драма сродни той, что пережили писатели предреволюционной эпохи: Бунин, Куприн, Шмелев, Вертинский, Ходасевич… Сидели потом за границей и чесали затылки — чего ж нам, чертякам, не хватало? С одной стороны, я не мог иначе написать, так как это было бы ложью. А с другой стороны, когда я видел, как, орудуя моими «Ста днями…», уродовали армию, доводя ее до того состояния, в котором она находится и сегодня, мне было горько. Но что я мог сделать? Книга, как ребенок: назад в чрево не загонишь.

— А у вас нет тоски по Советскому Союзу?

— Есть, и довольно отчетливая. Это было общество гораздо более социально сориентированное на человека. Я вырос в заводском общежитии, мои родители — рабочие, но смог реализовать себя как захотел. Сегодня такое невозможно. Творческая, научная, политическая деятельность становится кастовой и клановой. Если бы Шукшин пришел со своего Алтая сегодня, боюсь с ним бы и разговаривать не стали, если б, конечно, не женился на какой-нибудь засидевшейся дочке большого начальника или, скрепя зубами, не сменил бы сексуальную ориентацию. У советской цивилизации была идея, плохая или хорошая — другой вопрос. Мы по крайней мере хотели построить справедливое общество, пусть и потерпели неудачу. А что хотят построить нынче? Не знаю, не понимаю… Вы давно слышали из уст наших политиков слова «культура», «справедливость», «совесть»?

— А почему вас сейчас так активно издают?