Созидательный реванш. Сборник интервью

— Это верно. Вот та же ярмарка. Стенд «Россия». Все книги на русском языке. А мы ведь страна многонациональная, у нас выпускают книги на семидесяти языках! Татарская литература, к примеру, очень серьезная, крупная, древняя. Члены делегации откуда угодно — из Германии, Америки, Израиля, Франции, но ни одного из республик РФ. При советской власти за такое чиновник, ответственный за состав делегации, выложил бы партбилет на стол и больше никогда не работал бы в этой сфере. А сейчас всем наплевать. Ходит большое начальство, улыбается, подходит ко мне: «Ты чего такой кислый?» (мы все из комсомола вышли, давно друг друга знаем). Отвечаю: «А чему радоваться-то? Где национальные писатели? У нас разве мононациональное государство?»

С другой стороны: наблюдается явное ущемление русских. Русские — это не вакуум, не этнический эфир, в котором осуществляют свои интересы другие этносы. Русские — народ. Большой народ. Со своими интересами, бедами и традициями. А кто им занимается? Есть министерства культуры Татарстана и Якутии, а вот министерство культуры России — общефедеральное, для всей страны. Ну, хотя бы совет создали по культуре именно русского народа! У нас ведь сейчас русские народные промыслы гибнут, и никому до этого нет дела. Если у малого народа подобное происходит, все — катастрофа. ЮНЕСКО копытом бьет. А русские? Подумаешь… Их же так много! Что у них может погибнуть?!

— Вы начинали со стихов… Я знаю, прекрасный русский поэт Владимир Соколов, сейчас, по сути, забытый, писал предисловие к вашей первой книге и дал вам рекомендацию в Союз писателей СССР.

— Мы были с Владимиром Николаевичем в очень хороших отношениях. Но потом на несколько лет его жена — Марианна Евгеньевна — отлучила меня от дома. Она ему запрещала выпивать, я пришел с рукописью…

— И с коньяком?

— С водкой. А Марианна куда-то ушла. Потом я был наказан отлучением от дома. И правильно, конечно. Если человеку нельзя пить, искушать нельзя. Но мы, конечно, позже восстановили отношения. Соколов написал предисловие к моей первой публикации — в «Московском комсомольце» в семьдесят шестом году. Потом — к первой книге «Время прибытия». Мы дружили до самой его смерти. Я его очень любил и люблю его стихи, и со своей стороны делал все, что мог, чтобы его помнили. Последний его прижизненный сборник «Стихи Марианне» издал я — нашел деньги. К восьмидесятилетию со дня рождения Соколова «ЛГ» выпустила его избранное. Сейчас решаем вопрос об установке ему в Москве мемориальной доски.

— А у вас не изменились отношения после раздрая в Союзе писателей, когда Соколов — близкий друг Вадима Кожинова — снял посвящение Вадиму в стихотворении «Девятое мая» и убрал упоминание о нем из текста?

— Там сложилась очень непростая ситуация. Кожинов в девяностые годы до самой смерти был интеллектуальным лидером сторонников русской имперской идеи. И в этом качестве его очень не любили либералы, которые в ту пору взяли верх. А Соколов после распада СП СССР оказался в достаточно либеральном писательском Союзе. Тогда времена настали суровые — за общение с Кожиновым могли перекрыть кислород, отсечь от всего. Я помню: в начале девяностых сижу в ресторане ЦДЛ с Александром Прохановым, пиво пьем и беседуем. Выхожу из-за стола, ко мне подбегает Вячеслав Пьецух и, тараща глаза, шепчет: «Ты что с Прохановым сидишь?! С ума сошел? Тебя ж после этого вычеркнут отовсюду — никаких премий не получишь, ничего. Я, конечно, никому не скажу. Но ты больше с ним не сиди!» Вот такие были времена и нравы… Это не могло не коснуться и Соколова. Тем более что он тогда, как многие поэты, потерялся. Финансовое благополучие рухнуло. Представьте, у него в восемьдесят первом вышел двухтомник — примерно сорок авторских листов. Каждый лист — семьсот поэтических строк. Массовый тираж. Умножьте на два рубля за строчку. Представляете, какие это деньги! И вдруг — ничего. За книги платить перестали, бюро пропаганды художественной литературы приказало долго жить и так далее. А ведь он классик, привык о деньгах не думать вообще, только о творчестве. Это шок был. Владимир Николаевич иногда смотрел на меня и удивлялся: «Юра, вы как-то странно ничего не боитесь…» — «Это потому, что я уже не поэт!» — отвечал я.

— А прозаиком быть лучше?