Спасти СССР. Адаптация

Кузя посмотрела на меня из-под елки взглядом подраненной газели и ответила в тон:

– Значит, я вот уже второй раз буду встречать не советский Новый год. – Она вылезла, поправила слишком свесившиеся бусы и севшим голосом подвела итог: – Такой вот праздник и такая вот сказка.

Я дернулся, ведомый противоречивыми порывами. Нет, умом-то я понимал, что собираюсь сделать глупость, но успокоил себя, мысленно шепнув: «Решай сердцем».

Кузя принялась отряхиваться, старательно не глядя на меня.

– Встань сюда, – приказал я ворчливо, указывая на свободный участок пола под люстрой.

– Ты чего? – Она взглянула на меня почти испуганно.

Я молча достал из кармана скрученный портняжный метр и, взяв за кончик, напоказ распустил. Пошел, обходя девушку по кругу, придирчиво рассматривая с ног до головы. Да на нее почти все отлично сядет, но надо выбрать что-то одно, ударное. В голове замелькали варианты один соблазнительнее другого. На такую фигурку шить, право, сплошное удовольствие.

Кузя поворачивала голову, провожая меня взглядом, и недоверие в нем сменялось разгорающейся надеждой. Когда я зашел за спину, она опустила голову вниз и неожиданно громко шмыгнула носом, но тут же прерывисто втянула воздух и вскинула голову. Я вышел с другого бока: ее глаза блестели сильней обычного, но она смотрела на меня с вызовом, словно боясь насмешки над секундной слабостью.

– Мы будем строить корабли. Большие, серые корабли, – сказал я веско.

– Что? – поразилась Кузя, распахнув глазища на пол-лица.

– Давай уж корму замерим, – ухмыльнулся я.

– С-с-соколов!

– Да-да… И торпедные аппараты…

Ноздри у Кузи начали гневливо раздуваться, но в глазах заискрился долгожданный смех.

Сначала в меня полетела растрепанная упаковка ваты. Потом схваченный с чьего-то стола тяжелый угольник. Потом ей под руку попалась увесистая, словно бильярдный кий, указка, и я счел за благо осуществить тактическое отступление за диван.

– Удушу, зараза мелкая! – с азартом вскричала Кузя и полезла через него, неумело обозначая фехтовальные движения.

– Я уже крупная зараза, – хрюкнул я, пытаясь укрыться за спинкой.

– Да все равно! Скотина! Все ж нервы вымотал! – Кузя орудовала указкой, словно это кочерга, а ей надо вытащить залетевшую под диван тапку.

Я изловчился и перехватил указку, а затем дернул на себя. Это возымело неожиданный эффект – вместо того чтобы выпустить деревяшку, Кузя вцепилась в нее обеими руками, а затем начала заваливаться на меня вместе с переворачивающимся диваном.

– Ох… – выдохнул я, когда ее колено чувствительно воткнулось мне в живот. – Какая ж ты неласковая…

– Ох… – вторил мне от двери Зиночкин голос. – А у вас тут сказка в самом разгаре, как посмотрю. Аж душа поет.

– Ох… – Кузя поднялась с меня, одернула юбку и повторила когда-то данное обещание: – Ты у меня взрыднешь, Соколов.

Глаза ее сияли.

Вторник 27 декабря 1977 года, вечер

Москва, Кремль, объект «Высота»

Кабинет был огромный, под триста метров. Четыре высоких окна смотрели с последнего этажа Сената на Арсенал и поверх его крыши – на самую высокую в Кремле рубиновую звезду Троицкой башни. Посередине, в простенке между окнами, – портрет Маркса, напротив, на длинной светлой стене, – Энгельса и Ленина. Мебель, окна – все из светлого ореха, лишь пол дубовый. Длинный стол для совещаний со знаменитыми на всю страну часами в форме штурвала. В самом углу еще один небольшой рабочий стол.

Но хозяин кабинета предпочел сесть за маленький кофейный столик, что стоял под портретом Ильича. Компанию ему составили два старика, похожие, как братья, – сухие, жилистые, с костистых лиц смотрят одинаково светлые глаза, а в речи неуловимо скользит прибалтийский акцент. Только и разницы, что один из них лыс и глаза его глядят холодно и оценивающе, словно выискивая цель, и даже Генеральному от этого бывает неуютно; по лицу же второго, что с залысинами, скользит робкая, будто неуверенная улыбка, а глаза все время норовят застенчиво посмотреть вбок.

– Ну хватит уже, Арвид Янович, – буркнул ему Брежнев. – Возвращайтесь.

– Что? – встрепенулся Пельше, а потом робко улыбнулся: – А, сейчас…

Он помял ладонями лицо, словно пластилин.

– Проклятье, пристает, потом и не отодрать… Самое страшное, что внутрь передается, – пожаловался Пельше. – Я себя таким и чувствовать начинаю – слабым и неуверенным. Яну хорошо, маскироваться не надо.

Пельше от лица отвел руки и чуть погримасничал:

– Ну вот, другое дело. – Он улыбнулся по-волчьи, и даже голос его окреп, а в глазах вдруг проявились светло-голубые льдинки.

– Конспираторы хреновы, – добродушно усмехнулся Брежнев. – Ладно, товарищи, давайте к делу. Что у нас происходит по объекту «четырнадцать»?