Spero

– То, что ты видел в Бра, это не химеры, мессир. Это так, в сущности, ерунда. В городах остаются те, кто может жить подаянием. Иные в память о прежних временах им меди и отсыпают. Некоторых из них по темному времени даже за человека принять можно. А вот здешние, из Сан-Верана, это совсем другое племя. Им хуже многих прочих пришлось. У некоторых отнимали руки и ноги, чтобы приживить их к животу. У других хребты завязывали узлом или пальцы к лицу пришивали. А бывает и того хуже…

Гримберт не хотел знать, бывает ли хуже. Одно из наказаний слепца – память безжалостно сохраняет все детали, которые пришлось видеть глазам, пока те были на месте. И зачастую не утруждает себя ожиданием приказа, чтобы напомнить о них.

– Прошлым летом видел в этих краях жуткую тварь… – задумавшись, Берхард перестал раскладывать костер. – Сущее чудовище. Ковыляет на шести ногах и размером с корову. Шкуры много, как у капусты, аж вокруг заворачивается, а из спины у него еще двое торчат, словно так и выросли. Ног у них нет, зато по три руки у каждого. Идут они и руками этими воздух цапают, а как остановятся, так голосят, и так жутко, по-звериному, что у меня душа в пятки ушла.

Говорят, то баронский сапожник был и два его подмастерья. Ну какие из них мятежники, скажи на милость? Чем они императорской власти и церковному порядку угрожают? Своими шилами супротив его бомбард? Ножницами супротив рыцарских доспехов?.. Ан вот и им Железная Ярмарка улыбнулась. Были людьми, а стали… Тьфу.

– На том стоит императорская справедливость, – осторожно произнес Гримберт. – Кара всегда соизмерима совершенному греху. А измена – это тяжелый грех.

– Кара?.. – В скрипучем голосе Берхарда послышалась несвойственная ему обычно едкая горечь. – В каре есть смысл, когда покаранный в силах ее понять. Осознать, значит, что все эти мучения навлек на свою голову сам. А если нет?

Гримберт насторожился.

– Что это ты имеешь в виду?

– Я на своем веку повидал химер. И попроще, которые хотя б ходить могут, и посложнее, как тот бедолага-сапожник… И знаешь что? Они все безумны. Все выжили из ума. Кто от нескончаемой боли и увечий, кто от отвращения к себе и своему новому телу, кто просто от ужаса… Иные еще могут назвать свое имя, да только в голове у них давно такая каша, что, кроме имени, зачастую ничего и не помнят. И уж точно не помнят, за что их, бедняг, к такому приговорили…

– Они нападают на людей?

Берхард вздохнул и вновь принялся возиться с костром. Судя по его сердитому сопению, топлива было мало, а значит, эта ночь в Альбах не станет приятной. Добро бы еще на кипяток к ужину хватило…

– Бывает и такое. Если кто из химер мозгой совсем повредился, те и напасть могут. Говорят, после того, что с ними сотворили, у них зависть черная к нормальным людям проявляется, а через зависть ту – и ненависть. В прошлом году одного проводника под Руфией растерзали. Навалились, пока он спал, и задушили, а тело…

– Обглодали? – предположил Гримберт, не зная, чем занять руки.

– Нет. Разорвали на клочья и к себе попытались пришить. Грубой дратвой. Говорю же, мозговое вещество у них выкипает, вот и творят всякое… Я бы и сам… Эх… А, плевать. Доставай свою серебряную ложку, безглазый мессир, жрать будем. Или ты хочешь подождать, пока слуги откроют шампанское?..

* * *

Ужин был скудным, не обременяющим желудок – три сухаря, по твердости не уступающих здешнему граниту, да миска горячей воды, которую Гримберт, блаженствуя, старался растянуть как можно дольше. Иногда Берхард кидал в воду какой-то мох, который находил в долинах, редкие коренья и грибы, отчего отвар делался густым и почти ароматным, но на подходах к Бледному Пальцу на разнообразие их меню, очевидно, уповать не приходилось.

– Сейчас бы кролика… – пробормотал проводник, громко прихлебывая крутой кипяток. – Только в этой части Альб им взяться неоткуда, чай, не в долине.

– Кролика… – пробормотал Гримберт невольно, пытаясь глотать горячую воду так, чтоб не терять драгоценного тепла, но при этом не обжигать язык. – Черт побери, я бы выложил за тощего кролика пятьдесят денье и еще считал бы, что заключил недурную сделку.

– Пятьдесят монет? – Берхард презрительно цыкнул зубом. – Не такое уж это и мотовство. Можешь мне поверить, я видел людей, которые платили больше. Гораздо больше.

– Это сколько?

– Три флорина.

Гримберт едва не поперхнулся. Пей он суп или похлебку, немудрено было и закашляться, но чистая вода имела в этом отношении некоторое преимущество.

– Три флорина! Черт возьми, за три флорина можно купить кусок земли возле леса в пару квадратных арпан и стрелять там кроликов до звона в ушах! Какой идиот мог заплатить три золотых за жалкого кролика?

– Это был я, – спокойно обронил Берхард. – И поверь, я бы заплатил много больше, даже если бы от кролика были одни уши да хвост.

Некоторое время Гримберт осторожно прихлебывал воду. На шутку это не походило, да и не в характере Берхарда было шутить. Остроты, которые он изредка отпускал, обычно были по-иберийски грубоваты и точно не могли претендовать на остроумие.