Spero

Днем раньше Гримберт с удовольствием посмеялся бы над столь убогим представлением о ядерной реакции, сложнейшем процессе, трансформирующем материю на молекулярном уровне, но сейчас он слишком устал даже для того, чтоб улыбнуться. Забавно, столько дней остервенело и упрямо, точно раненый олень, двигался вперед и не падал, а тут вдруг все силы закончились одновременно, и даже улыбка уже немалый труд…

«Раненый олень, – подумал он, чувствуя, как дрожат на животе умирающими пауками замерзшие руки. – Когда-то давным-давно в Сальбертранском лесу я подстрелил настоящего оленя, а хитрец Аривальд еще съязвил, будто я…»

Берхард вдруг издал короткий насмешливый рык.

– Может, я, мессир, ни черта и не смыслю в доспехах, не из того я племени, чтобы до вас тягаться, значит. Вот только в Иберии по молодости доводилось мне управлять небольшой самоходной телегой. Божьей силой она, понятно, не питалась, но рухлядь была совершенно вроде этой… Ну-ка, ногу отодвинь. Что это за рычаг там торчит?

Бесцеремонно отпихнув его, Берхард протянул свою единственную руку куда-то за кресло и, повозившись, принялся вращать что-то металлическое, утробно гудящее, отчего по вымороженным внутренностям доспеха прошла едва ощутимая вибрация. Не в силах поверить этому, Гримберт вновь впился руками в приборную панель и вновь ощутил эту вибрацию. Блаженное ворчание раскручивающегося маховика.

Динамический инерционный стартер. Господь Бог и двенадцать апостолов!

Несмотря на холод, он ощутил, как тело от затылка до пяток обожгло горячим потом. Возможно, доспех столь стар, что у него нет резервного накопителя энергии, а питание для приборной панели и запуска реактора он получает от преобразованной кинетической энергии. Гримберт никогда не слышал, чтоб эту невероятно древнюю технологию использовали для рыцарских доспехов, но утробное ворчание маховика действовало лучше всяких доказательств.

Берхард работал рычагом несколько минут, после чего тяжело выдохнул и проворчал:

– Ну, должно хватить. Пускай.

– Что пускать? – растерянно спросил он.

Проводник устало вздохнул.

– Ах, черт, я и забыл, что не видишь ты ни бельма, даром что грамоте обучен. Вот эту-то вот штуковину пускай, куда я рукой тычу. Это запуск и есть. Эх ты, никчемная голова…

Сердце билось так громко и отчетливо, будто само было динамо-машиной, готовой запустить внутрь стального гиганта электрическую искру. Грубые пальцы Берхарда, выточенные из гранитных скал, бесцеремонно положили его правую руку на край приборной доски, позволив его вяло шевелящимся пальцам уцепиться за какой-то тумблер. И тот, подчинившись их слабому нажатию, вдруг щелкнул.

Панель негромко загудела, оживая под пальцами Гримберта. Он не видел ее огней, но хорошо ощущал ладонями легкую вибрацию, отзвук дыхания огромного механизма. И этот механизм не был мертв. Просто немного устал, бесконечно долго ожидая своего хозяина среди ледяных просторов Альб. Своего нового хозяина.

Что ж, пришло время им поприветствовать друг друга.

Дрогнувшей рукой Гримберт подтянул гроздь нейро-штифтов и стал медленно вставлять их в разъемы на своем черепе. Тяжелые, грубые, они не были кропотливо притерты к портам опытными специалистами вплоть до микрона, оттого входили со скрежетом, неохотно, сопротивляясь. Он словно самолично пронзал свою голову гвоздями, испытывая от этого неизъяснимые страдания и тошноту – жалкая и жуткая пародия на муки Спасителя, пронзенного гвоздями. Только Иисусу Христу предстояло вытерпеть эту пытку всего четыре раза, ему же – целых семь.

Гримберт вставлял штифты медленно, один за другим, в точной последовательности, которую он помнил лучше многих молитв. И каждый из них, замыкая контакт с нейронами отдельных участков мозга, дарил ему муку особого рода.

Первый – ощущение ужасной сухости в горле и короткий приступ неконтролируемой паники, превративший его на несколько секунд в дергающуюся и всхлипывающую на своем жестяном троне марионетку.

Второй – короткую злую судорогу, едва не сломавшую ему ребра и ключицы.

Третий – ослепительную серию болевых вспышек, лишившую его на добрых полминуты слуха и чувства равновесия.

Четвертый – черное забытье, в котором не существовало ни времени, ни пространства.

Пятый – горячую лихорадочную дрожь, едва не расколовшую его грудную клетку пополам, точно трухлявое полено.

Шестой – приступ глухой тоски, от которого он едва не размозжил голову об обшивку бронекапсулы.

Зато седьмой… Седьмой гвоздь подарил ему Царствие Небесное еще до того, как он успел услышать щелчок.

* * *

Наверно, нечто подобное ощущают люди, на которых накладывают Печать Покаяния. В тот короткий миг, когда нейрокорректор уже обрушил на их мозг пучок жесткого излучения, но еще не успел выжечь из него все лишнее, очистив от соблазнов, искушений, грехов, а заодно и тех ненужных более фрагментов, что составляют рассудок. Превратить его сложную структуру в комок обожженной нервной ткани, заточенный в костяной чаше, а его владельца – в покорную чужой воле порывисто дергающуюся куклу, обреченную до конца дней пускать изо рта слюну и слепо пялиться в небо.