Спецпохороны в полночь: Записки "печальных дел мастера"

— Писатели, Лев Наумович, это особая публика. Здесь есть свои тонкости. Работа у них связана с огромной тратой нервной энергии. Отсюда легкая возбудимость, подчас склонность к острым конфликтам по малозначительным поводам… И кто сказал вам, что ритуал похорон — это пустяки, и дело — едва ли не жуткое? Достойно проводить человека в дальний путь — это серьезная, интеллигентная, очень нужная работа.

Он-то меня и убедил в том, что только степень полезности делает труд привлекательным и поднимает твое достоинство: только общение с людьми, круг их забот, помогает и тебе чувствовать себя не лишним в этой быстротекущей, многотрудной жизни. Много кое-чего рассказал мне тогда старый похоронщик… Если не ошибаюсь, он имел какое-то отношение даже к похоронам Льва Толстого. А уж то, что вместе с Горьким подготавливал открытие Союза писателей, — отнюдь не легенда, а быль. И когда пришла война — занимался эвакуацией писателей и их семей.

Л. Б. Подозреваю, что вас не очень-то горячо встретили писатели, привыкшие к Арию Давыдовичу…

Л. К. О, несомненно! За ним-то они были, как за каменной стеной. С его обширными связями он многое мог быстро и в срок, не только связанное с похоронами. Ведь так принято: мудрого, отзывчивого человека с хорошей практической сметкой просят и о том, и об этом… "Привычка свыше нам дана…" И многие писатели долго не хотели смириться с "исчезновением" своего благодетеля, без которого не могли представить, так сказать, ни этого, ни того света. Помню, как нервничал Иосиф Прут. Как-то, увидев Ария Давыдовича, тотчас пристал к нему:

— Две капли коньяка? Меня мучает вопрос — я видел молодого человека, которому вы будто бы передали все свои дела, как же это так? Вместо вас… Только честно — он справится?

Арий Давыдович задумался, вздохнул и ответил:

— Если пристрастится, то да…

"Пристрастится…" Повторюсь: старый, очень много чего повидавший человек верил только в страсть, только в неравнодушие… Теперь мне давно не тридцать лет, шестой десяток к концу… Вполне осознаю великую правоту именно пристрастного отношения к делу, к людям… Без нее легко вступать в ненужные конфликты, наживать случайных врагов. Зачем? Жизнь дается для радости, для любви, для сострадания себе подобным! Это же кошмар, сколько подчас злой энергии тратят те же мои дорогие писатели на выяснение в сущности второстепенных отношений друг с другом!

Сколько сил отдают бестолковому "пережевыванию" пустяковых случаев, будто бы задевающих их честь или национальное достоинство! Из мухи лепят во-от такого слона! И тем самым торопят свой конец…

Л. Б. А разве можно только сострадать, только смиряться, только любить?

Л. К. Позвольте я выскажусь несколько возвышенно: моя близость к Богу, к Лете, через которую, как известно, Харон переправляет на ту сторону смертные души, — позволили мне твердо уверовать в спасительность доброты и любви. Пусть не всегда это тебе дается легко, гнетут, давят обстоятельства, но все преходяще, кончится ненастье — и опять все вокруг озарит свет надежды и веры. Стало быть, старайся настроить себя не на нетерпимость к другому, не на желание поиздеваться, высмеять, "разоблачить", а на понимание, на снисхождение… Я, например, совсем не представляю себе жизни без любви. Может быть, и спасаюсь только любовью от злых мыслей и побуждений. Но я все время должен кого-то любить, о ком-то заботиться, моя рука должна ласкать и голубить… Люблю женщин, детей, собак, восход солнца и его закат, ковыльную степь и лазурное море, крошечные городочки по берегам тихих рек и свою громадную, громоздкую, многолюдную Москву. Да, я немножко избаловал своих детей, их у меня двое… И своего курцхаара Дези тоже… Ну что это в самом деле за "порядок" — не успею раздеться, а моя собаченция безо всякого спроса лапы мне на плечи и поцелуй в губы?

Но разве это все — что я люблю? А музыка… Я кончал музыкальное училище. Очень она мне помогает жить. Когда уж невмоготу, — сажусь к пианино и… ухожу весь, с головой, в мир прекрасных, отзывчивых звуков…

Л. Б. А цветы? Любите?

Л. К.

Ни в коем случае! Разумом, конечно, понимаю, как они красивы и нарядны. Но — увы! У меня на цветы нечто вроде аллергии. Своего рода профессиональная болезнь. О, сколько я их перевидал! Букетов! Охапок! Горы! Люди почему-то не очень щедро одаривают друг друга цветами при жизни, а вот когда хоронят… И добрых слов живому говорить не спешат. А вот когда хоронят… Помню, одна очень умная женщина, писательница-юмористка, подошла ко мне и говорит:

— Левочка, умоляю тебя, проследи, пожалуйста, чтобы у моего гроба никто мне в любви не признавался. Не хочу.

Весело так сказала, а в глазах — печаль. Я выполнил ее завещание, когда подошла минута, попросил:

— Не надо, покойница очень настаивала, чтобы без лишних слов…

Л. Б. Можно сказать, что вы удерживаете в памяти много-много тайн?