Сплошной криминал

— Какое! — Потапыч и рукой махнул. — Приятелей моих осталось три с половиной человека. В ближней бригаде живут. Вот вы проезжали деревеньку близ кукурузы… А этот мужик за медом приходил. Из соседнего району. Жена у него приболела. Морковный медок срочно понадобился. Он целебный. А его, кроме как у меня, в округе не найдешь. Люди это знают!.. Морковный ли медок, капустный, земляничный ли — они ведь требуют терпения, времени немалого. Да и смекалки!.. Поди-ка — пчелу отдрессируй! За одно лето не сумеешь. У меня ведь пасека — хитрая! Как этот — по-научному — триптих… А по-нашему, по-старому, — складня… Сам-то я икон не держал никогда — не верую! А матушка моя была верующая… Под складней-то я и вырос, такой антихрист… Потом в церкву ее отдал, как и Библию, — когда матушку похоронил. Предлагали мне за складню большие деньги — старинная была, богатая. Матушкино приданое! Только я счел это делом негожим. Хоть и не подвержен религии, но торговать ее предметами не способен. Отнес — и все! И поп-то наш потом не раз мне говаривал: «Вот ты, Петр, в боге не нуждаешься, одначе ты ему угоден. И он тебя отметит — без порчи проживешь!» Не соврал ведь поп — живу баз порчи! Еще и других подлечиваю… Овощной да ягодный медок от многих болезней исцеляет!.. Тихо, спокойно, без лихоманки. Только чистый он должен быть! Вот я пасеку так и спланировал, и пчелок так отдрессировал, что медок у меня чистенький! Зимой на саночках повезу — хоть в сельпо сдавай, хоть в аптеку. Везде возьмут. А кому раньше понадобится — сам, как видишь, притопает. Потому — фирменный продукт! У каждой республики свой фирменный продукт должен быть! На том и стоит всякая внешняя торговля…

В тот вечер напомнил я Вере:

— Ты обещала рассказать про отца… Когда, мол, приеду не в качестве начальства… Надеюсь, начальством ты меня сейчас не считаешь?

Мы лежали в темноте на широком байковом одеяле поверх пахучего свежего сена в громадной риге. То ли Потапыч успел накосить да высушить сено до нашего приезда, то ли на помощь ему кто из ближней бригады приходил…

— Не считаю тебя начальством, — тихо отозвалась Вера, и маленькие, легкие ее пальцы пробежали по моему телу. Но мы уже устали от ласк, и я не шелохнулся. — И никогда не считала, — добавила она. — Ты для меня единственный, кого могу назвать своим в доску парнем. — Она помолчала. — Так тебе на самом деле интересно про отца? Или из вежливости?

— Отпустил бы я тебе комплиментик… Да мало у нас дней осталось…

— Ну, ладно… — Вера вздохнула. — Никто еще из моих ухажеров про отца не расспрашивал. Всем было некогда… Всем было не до того… Ты первый.

— Хоть где-то, хоть в чем-то…

— Видишь ли… Отец очень переживал, что за фашистов воюет испанская «Голубая дивизия». Считал это позором испанского народа. И когда узнал, ГДЕ именно она воюет, — попросился туда добровольцем. Из Коминтерна вообще-то на фронт не брали. Там после тридцать седьмого года осталось очень мало работников…

— Неужели и из Коминтерна сажали? — удивился я.

— Еще как! Кого-то Георгий Димитров спас, кого-то не успел — уже расстреляли… Но отец был там человеком маленьким, его не задело. И на фронт его взяли сразу, как попросился. Но только переводчиком. Чтоб допрашивать пленных испанцев. А он-то хотел на передовую. Стояла «Голубая дивизия» по Волхову. Через нее-то и пошла на прорыв Вторая ударная армия. Отец допрашивал первых же пленных испанцев. В первую же ночь прорыва. Их взяли в окопах, прикованными к пулеметам. И пулеметы эти были даже не оружием, а трещотками. У каждой трещотки был микрофон. А динамики стояли над Волховом. И треск — будто сплошная пулеметная линия!.. Видно, немцы боялись доверять испанцам оружие. Так объясняли сами испанцы… Представляешь? Мороз — под сорок, и в окопах закоченевшие теплолюбивые испанцы, прикованные к трещоткам?.. Можешь придумать что-нибудь более идиотское?

Голос Веры дрогнул, и мне показалось, что она сейчас заплачет. Вера? Заплачет? Из-за каких-то глупых испанцев, которые когда-то добровольно полезли воевать в Россию?

— Ты только не волнуйся! — Я приподнялся на локте и погладил ее холодный, взмокший лоб. — Все это давным-давно прошло. Да и не все было правдой…

— К сожалению, было правдой, — возразила Вера. — У меня и сейчас перед глазами то, что отец рассказывал. Он рассказывал медленно, подробно. Я как бы все могла увидеть. Служил он при штабе армии, был в этом кошмарном окружении. И вынес все, что вынес штаб. Это самые жуткие сведения о войне, какие я когда-либо слыхала или читала.

— А потом был коридор смерти?