Спокойная совесть

— А ты помнишь молодого Регулеса, сына коммерсанта? Так вот, когда я недавно ездила в Мехико на рождественские праздники, я к нему зашла, и его жена сказала, что они только на прислугу тратят три тысячи песо.

— В год?

— Как бы не так! В месяц, в один месяц.

— Ого! Потише, чтоб не услышала твоя служанка. К счастью, здесь они пока смирные. А говорят, что в Мехико…

— И подумай, молодежь стремится в Мехико искать счастья. А я всегда говорю — таких удобств, как в Гуанахуато, нигде не найдешь. Как приятно основать семью в месте, где все тебя знают и где есть истинные друзья.

Усевшись в кружок, дамы вышивают. Гостиная каждую неделю другая, но все они в основном одинаковы: продолговатая комната, балконы с решетками, кресла с высокими спинками и вязаными салфеточками на подлокотниках, высокий стол с мраморной столешницей, бронзовые статуэтки — крылатые Победы, босоногие испанские крестьянки, Данте и Беатриче. Люстра побогаче или попроще. Служанка с косами и в фартучке.

— Какие у тебя планы насчет племянника, Асунсьон?

— Ах, что ты, ведь он только заканчивает школу второй ступени.

— Сколько ему лет?

— Недавно исполнилось пятнадцать.

— Очень красивый мальчик. Я его как-то встретила на улице.

— Да, красивый, хвала господу.

— …но право, друзей ты подбираешь ему очень странных.

— Друзей?

— Вот именно. Сама видела, вроде бы индеец, лохматый, настоящий бродяжка. Ходят в обнимку, что уж тут говорить!

— Клянусь тебе, Паскуалина, я ничего об этом не знаю. Наверно, школьный товарищ.

— Я просто говорю, чтобы поставить тебя в известность. Ведь мальчики не умеют выбирать друзей. А дурной друг — это для ребенка погибель.

— Мои-то сыновья без конца приглашают Хайме, но он ни разу не соизволил…

— Какой-то он у вас замкнутый, правда?

— А ты помнишь, как он был на детском балу?

— Как же не помнить! Вообще чудо из чудес, чтобы этот мальчик куда-то пошел. Весь Гуанахуато об этом говорит.

— Ты не представляешь себе, Асунсьон, какую скуку он там нагнал на всех. Вздумалось ему рассуждать о каких-то редких книгах, да еще с таким важным видом, а потом заявил всем, что они, мол, полные невежды и пустоголовые и бог весть что еще.

— Право же, все говорят, что он настоящий бирюк.

— Бог даст, со временем это пройдет.

— А религиозные обязанности он исполняет?

— Ну как же! Ты ведь знаешь, мой муж в этом отношении очень строг.

— А к кому ты его посылаешь исповедоваться?

— Прежде он ходил к падре Лансагорте, но теперь я ему разрешила исповедоваться у священника Обрегона, к которому ходят почти все его товарищи.

— Да нет, я просто говорю тебе это, потому что сын Рефухио, моей племянницы, пришел недавно из школы сам не свой. Вообрази, посреди урока Хайме встал и заявил, что все мы, католики… Нет, это ужасно. Мне даже повторить стыдно.

— Говори же, говори.

— Асунсьон отвечает за моральное воспитание мальчика. Говори все. Она должна знать.

— Что все мы, католики, — лицемеры.

— О!

— Господи боже, Пресентасьон! Кто ему внушил эти идеи?

— То-то я и говорю. Дурное общество.

— И дурные книги.

— Почему ты не запишешь его в Католическое Действие? Когда мои сыновья были в его возрасте, это очень помогло в их воспитании.

— Мальчики нуждаются в духовном руководстве.

— Вот так и бывает — сперва водятся с гадкими мальчишками, читают запрещенные книги, а потом связываются с женщинами и кончают бунтовскими идеями.

— Ты же знаешь, сын Луисы Ортега коммунистом сделался.

— О боже!

— А все потому, что его восемнадцати лет отправили учиться в Мехико. Вот и результат, любуйтесь.

— Вспомни, Асунсьон, как воспитывали наших братьев.

— Да, ты права.

— Ну, уж если начистоту, Асунсьон, так твой брат — далеко не образец. Прости, конечно, за откровенность, но на то мы и друзья…

— Ради бога, Паскуалина! Для меня самой он — наказанье божье.

— И как он мог жениться на этой женщине!

— Вот-вот, яблоко от яблони недалеко падает.

— Хайме не знает своей матери. Его воспитали мы.

— Ах, милая моя, дурная кровь передается по наследству.

— Либрада, включи свет! Не хотите ли выпить прохладительного?

Солнце заходит, пальцы быстро и уверенно шевелятся над шитьем. Платья на всех дамах нарочито чуть старомодные. Лица бледные, с восковым оттенком. Все вышивают, плотно сдвинув колени.