Спокойной ночи

Может быть, оттого, что в Рамено в этот заезд я прибыл тоже не совсем обычным путем, о котором, кроме отца, некому было поведать, человеческая судьба мне представилась поездом дальнего следования, из которого все мы, сидя по вагонам, высовываемся в окошки и видим мировую историю, хоть нас об этом не просят, и собственную пройденную и такую ненадежную жизнь. В вагоне всегда думаешь о том, что оставил, но что продолжает тянуться, как хвост, за тобой. И хвост этот – как поезд, полный народа, и всякий смотрит в окошко, отстукивающий такты по рельсам и ложащийся на шпалы канвою из книг и событий уже не нашего ума. Историю мы не делаем и не изучаем. Историю мы проходим. И помним, и передаем, сами не замечая. Куда бы подевались, я спрашиваю, Гомер и Шекспир, что делал бы Юлий Цезарь и все породы животных, с вымерших ихтиозавров, если бы краешком памяти мы их не включали в себя и не тащили бы за собой, наподобие состава? Что – мы? Что персонально – я? Ничего не значим. Но те, кто ехал за нами, кто поедет дальше, после нас, пересев на другой поезд!..

То, что отец помалкивает либо отделывается пустыми и короткими репликами, в нашем положении звучавшими довольно нелепо, поначалу меня не очень волновало. В конце концов, ему виднее, как правильнее поступать вышедшему из тюрьмы поселенцу. Может, с отца, выпуская, взяли клятву, строгую подписку о неразглашении, как это, я слыхал, иногда практиковалось? Или – его били на следствии, и теперь поведать об этом собственному сыну ему было неловко. Но тогда бы он мне прямо сказал, как все делал прямо. А вероятнее, пренебрег бы запретами, поскольку мне доверял и относился по-мужски – без сентиментальностей. Слава Богу, был опыт.

Однако не терпелось если не узнать обо всем, то хотя бы выложить все, что у меня накопилось. Начиная с ночного обыска в нашем подвале, где я, повзрослев, поселился вместо отца, а он перебрался под старость на первый этаж, к маме. Накануне он уехал в служебную командировку на шинный завод в Ярославль, его взяли с поезда, и о том, что он арестован, мы поняли только по ордеру на обыск. Тогда-то не понаслышке – я вглядывался, я впивался в государственную тайну человеческого изничтожения. Как ходят, мягко похрустывая сапогами, по битому стеклу, по вывернутым ящикам шкафа с застиранным худосочным бельем, пузырьками, несчастьями и просто завалявшейся дрянью, за которую тебе почему-то стыдно перед обыскивающими, по слою просмотренных и отброшенных за ненадобностью бумаг, тряпок, фотографий. Как пролистывали книги – каждую персонально – на предмет сокровенной записки и давнишних карандашных пометок на полях. Как рассматривали на просвет мои пакетики с презервативами. Брезгливо морщась, будто впервые в жизни видят такой ужас. Зато по-детски, надрываясь от смеха, вчетвером, на широкой постели, где мама сидела с краешка, сжавшись в маленький кулак, – развлекались слепыми картинками в случайном учебнике по акушерству. Люди – везде люди. Им тоже нужен отпуск.

– Ты смотри! Ты смотри: какая!

Они искали – криминальное.

Перевернули наше помойное ведро на кухне, да так и оставили на полу, кучей, немного покопавшись в картофельной кожуре и мелких мясных огрызках. Соседские помойные ведра – не трогали, поверив на слово, что не наши. Соседи в то утро не вышли на работу и сидели, притихшие, по своим комнатам. В дверях квартиры застыл солдат с винтовкой и никого не выпускал. Крестьянский парень, дававший своим видом понять, что сам в плену и ни к чему здесь не причастен. Он старался держаться как-то ото всего обособленно. Ну стоит и стоит себе спокойно с винтовкой, и никого не трогает. После я таких не встречал.

Это длилось с двух ночи до одиннадцати следующей – почти круглые сутки, без перерыва. В клозет водили под присмотром, не допуская затворяться, чтобы было видно. Но под конец, к вечеру, сами порядочно выдохлись, и мне удалось сплавить, рассовав по карманам, кое-какие детские мои дневники и робкие литературные опыты. С юности, по совету отца, дневников я уже не вел. «Учти, нынче за дневники сажают – не будь идиотом», – предупредил он в конце войны. В общем, как понимаю, он где-то меня страховал…

Книги, затянувшие обыск, и отсуствие серьезных улик раздразнили наших искателей, и они цеплялись ко мне уже по любому поводу.

– А почему, скажите, у вас, в вашей, с позволения сказать, библиотеке, так много дореволюционных изданий? А современных советских авторов-лауреатов – маловато. Да. Маловато. Почему?

Они инкриминировали уже то, чего нет и не было у нас. Какое-то ледяное презрение, смешанное с затаенным, острым издевательством над судьбой, перехватывало дыхание. И, стараясь произносить слова по возможности четче и отвлеченнее, я отвечал, что моя специальность, как они могут проверить, русская литература конца 19-го и начала 20-го века. К тому моменту я запасся диссертацией по «Климу Самгину» – в виде алиби. И поэтому у меня, вероятно, мало советских писателей, но много дореволюционных изданий…

– Вижу! вижу! У вас одного Андрея Белого…