Спокойный хаос

О, нет. Это ее муж. Вот это да, большей глупости я не мог бы сказать! Подумать только, как у меня бьется сердце. Та рыжеволосая каланча, которая нам посоветовала тогда не спасать их, был ее муж. Да ты только посмотри на него, — свадебная фотография, он во фраке, длинный и тощий, как жердь, а взгляд человека, привычного к церемониям на международном уровне, прикрывает рука: он закрывается от сыплющегося на него каскадами риса, а другая, длинная аристократическая, рука чуть покровительственно обнимает ее за талию, а она даже не обращает на него внимания, по правде говоря, у нее на лице сияющая улыбка, но обращена она, кто его знает кому; да, у нее горящий взгляд, но и он тоже не ему, этот взгляд прямо заряжен воспоминаниями, а фигурка у нее тогда была, по крайней мере, на два размера меньше нынешней, и, надо признать, что выглядела она поистине феноменально в коротеньком платьице кремового цвета с бесподобной вышивкой, платье прекрасное, но — это бросается в глаза — абсолютно несовместимое с его помпезным одеянием, как будто его сшили для другой свадьбы.

Я поднимаю от фотографии глаза. Та женщина, которая на карточке все еще питала надежды на будущее, сейчас твердым, леденящим взглядом пристально смотрит на меня, она-то больше ни на что не надеется.

Что и говорить, эрекции как ни бывало.

— Прошу вас, скажите мне только, да или нет, — но эта ее просьба звучит почти как приказ. — Когда вы с братом бросились в воду, чтобы спасти нас, этот мужчина пытался вас отговорить?

Ну вот. У меня сейчас много вариантов ответа, даже слишком много, чтобы я смог сделать правильный выбор. Я мог бы, например, начать с того, что я не так и уверен в том, что нам сказал этот чичисбей

[73], или мог бы рассмотреть гипотезу о том, что веревка, которую он бросал женщинам, не была уж такой короткой, как мне помнилось, что, возможно, тогда веревка просто показалась мне короткой

, видимо, он решил спасти их другим способом, менее героическим, конечно, менее зрелищным, но, если бы веревка была достаточно длинной, более надежным и здравым, учитывая то, что и нам с Карло угрожала возможность отдать богу душу, потому что он, в отличие от нас, стремящихся их спасти бессознательно, прямо как по Фрейду, — Карло в силу своей законной необходимости разбить кольцо смертей, которые, как ему казалось, преследовали его, а я, как уже говорил, чтобы не уступить ему, не отстать от него, — он, в отличие от нас, я имею в виду, тот мужчина, вероятно, вел себя более по-умному: он беспокоился о жене, но в то же время не забывал и о детях, например, он мог подумать о том, что им угрожала опасность одним махом потерять обоих родителей… Но если я углублюсь в подобные джунгли, а я уже чувствую, как во мне просыпается эта моя историческая зверская наклонность, я просто уверен, что оттуда мне больше уже не выбраться, во всяком случае, не выйти с ответом, ясным и немедленным, — да или нет— на какой претендует эта женщина. Я не хочу этого, потому что мне надоело так поступать, не могу больше, всю жизнь я делал ставку на проигрышные номера: на здравомыслие, на глубокие размышления, на хреновое посредничество, я даже не помню, ни когда это я решил так делать, ни почему, и если сейчас мне нет дороги назад, и я не смогу поступить так, как поступил мой брат, — послать на три веселых буквы того, кто встает на твоем пути, и вперед, — я всегда могу измениться, конечно, есть люди, которые и в сорок лет меняются, почему нет, и даже если это не будет настоящей переменой, глубокой, окончательной, даже если речь идет только о временном изменении здесь и сейчас, когда я отвечу на вопрос этой женщины так, как бы ей мог ответить Карло — дать опрометчивый, ясный, нахальный, мужественный, уверенный, искренний, легкомысленный ответ, в то же время признавая вероятность того, что и он может быть не прав, этому его качеству я всегда завидовал, — да ладно, наплевать, и это тоже представит меня намного больше, чем если бы я, как обычно, испражнился своими проклятыми сомнениями.

— Да.