Спокойных не будет

Серега Климов, точно ожидал такого поворота дела, рванулся из своего угла к Ручьеву и Петру, пролетая мимо печки, нечаянно притронулся к ее крышке, обжегся и, отчаянно взвизгнув, затряс рукой в воздухе.

— А что я говорил! — крикнул он.— Я сразу догадался, что за птица прилетела к нам! Разве позволят людям пожить в приличных условиях, в тепле, в светле? Держи карман! Ты строитель — значит, строй для других, сам подождешь: сапожник без сапог! Я категорически не согласен! Я возражаю! Если отберешь дом, то мы свернем свои манатки — и поминай как звали! Я, например, не останусь ни на один день. Хватит!.. Найдем места, где рабочего человека ценят, как и положено.

Я подергал его за пиджак.

— Остановись,— шепнул я.— Сядь,

— Отстань! — огрызнулся он, махнув на меня обожженной рукой.— Вам бы только перед начальством хвостиком повертеть! А я не желаю.

Лицо Ручьева как-то опадало, все более каменея,— солнце заслонилось тучей, мрачной и неприветливой; он молча и, кажется, с болью ждал, когда у Сереги кончится приступ ярости, умолкнут всплески криков.

— Неужели тебе самому не противно вывертывать наизнанку перед всеми нами свою душу, показывать слабость и, если хочешь, подлость? Перед товарищами своими не стыдно? .

Илья Дурасов ответил хмуро и как бы извиняясь за своего друга:

— Знаем мы его немало. Не обращай внимания, товарищ Ручьев. Это он так духа из себя выгоняет. Сидит в нем дьявольский такой дух, мутит душу. Потом он всю ночь будет ворочаться да вздыхать — зачем не сдержался. И никуда он не уйдет.

— Ха! Не уйду.— Серега засмеялся.—Плохо вы меня знаете, я слов на ветер не бросаю.— Он выдвинул чемодан из-под койки, принялся швырять в него все, что попадалось под руку.— Сам уйду и еще кое-кого уведу. Не я один такой.

Петр смотрел на сборы Сереги с улыбкой, как на забаву.

— Имей в виду, задерживать, как в тот раз, в лесу, не станем. А назад вернешься — не примем. Довольно, повозились мы с тобой.

— Так в палатках и будем корчиться все время?

— Пока да, поживем в палатках,— сказал Петр.

—~Тебе-то что, у тебя вилла!

Илья вскинулся с койки, схватил Серегу за отвороты пиджака, встряхнул.

— Еще слово скажешь — пришибу. Честное слово! И не пикнешь больше! Экая нетактичная скотина...— Он толкнул его от себя.

Серега лег на койку, заложив руки под голову, глядя в темный потолок. Раскрытый чемодан с накиданным в него ворохом вещей валялся на полу.

Леня то и дело выбегал на улицу и тут же возвращался с охапкой дров, кидал поленья в печку.

— Мороз не шутит, друзья. Жмет на всю катушку!..

На следующий день на работу не вышли: холод достигал почти шестидесяти градусов. Жизнь на берегу остановилась, машины умолкли, скованные стужей люди, если не было крайней необходимости, и носа не показывали на улицу.

Ручьев дежурил у печки под утро. Из уважения к нему мы освободили его от такой обязанности, но он не согласился из принципа: в общежитии всем поровну. Он поднял нас, чтобы начать утеплять палатку: печка даже с раскаленными до малиновой багровости боками не могла, кажется, осилить мороза — он обметал парусину пушистыми белыми лишаями инея.

На помощь к нам прибежали Петр и Трифон. Мы проложили понизу щиты из досок, забили их паклей, сверху накидали еловых ветвей, утеплили вход, и нам казалось, что и на самом деле потеплело. На печке не переставая кипел чайник; мы грелись, обжигаясь горячим чаем.

Раза два прибегала Катя Проталина, приносила нам к чаю только что испеченные коржики. Была она такая же расторопная, заботливая, но какая-то растерянная и не смеялась беспечно, как раньше. Эта перемена бросалась всем в глаза, и ребята смотрели на меня с молчаливым осуждением, точно я был виноват в этой перемене. Катя избегала смотреть на меня, а если поднимала взгляд, то отчужденно-презрительный, с вызовом. Как, должно быть, тяжко человеку жить с задетой, оскорбленной гордостью.

Увидев среди нас Ручьева, она изумленно улыбнулась, спросила нараспев, как раньше:

— Ты новенький? Здесь поселился? Это хорошо, это самая дружная палатка, самая веселая. Скучать не станешь — не дадут. Как тебя зовут?

— Иваном. А тебя?

— Катя.

Петр прибавил не без восхищения:

— Это Проталинка наша. Молодая хозяйка. Мы бы с голоду зачахли без нее.

— Ну, Петр, ты уж наговоришь...— Похвала привела Катю в смущение, она заторопилась, прихватила посуду и ушла.

— Милая девчушка,— ответил Ручьев.— Вот сказала слово, улыбнулась, и на душе стало вроде теплее. Нет, что ни говори, а отправляются в такие предприятия люди чистые, увлеченные, покрасивее обычных.

Серега Климов поморщился от скептической ухмылки.

— Придет чистый, а здесь станет грязный — жизнь вываляет в грязи. Вот выскочит замуж и удерет отсюда Проталинка ваша. Уж это как пить дать!..

— Это хорошо, пусть выскакивает,— сказал Петр.— Лишь бы человек хороший попался.

Вечером Петр пригласил меня и Ручьева к себе. От палатки до избушки мы бежали, подхлестываемые морозом, закрывая шарфами рты, чтобы не обжечь легкие ледяным накалом.