Спокойных не будет

После консервов, котлет и вообще всего пресного, мороженого, к чему уже не лежала душа, шашлык, сочный, пряный, с острой подливкой, с луком, был неожиданным лакомством. Мы брали его из кастрюли по одному кусочку, чтобы продлить удовольствие. У Ручьева закурились голубым дымком глаза, он опять выглядел молодым, нашим ровесником.

— Вот ты сказал, что люди не верят в самих себя,— заговорил оп, обращаясь к Трифону.— А ты в себя веришь?

— Не слушайте вы его,— быстро перебила Анка.— Он наплетет всяческих небылиц — руками разведешь.

— Погоди, Анка, не путайся под ногами, я и так спотыкаюсь...— Трифон немного приосанился, забыл про шашлык.— Не знаю, Иван, что и ответить тебе. Иной раз верю себе безраздельно, а бывает, уныние на плечи давит. Наплывает со всех сторон, как туман: не так живу, не по той тропе подался. А вдруг настоящая тропинка-то, что проложена для моих шагов, рядом вьется, и направление ее иное, к цели более интересной, чем берег Ангары? Вера, она ведь тоже стареет, как все на свете. Верит человек во что-то очень важное, большое; он этой верой жил, она окрыляла его, вела. И в одно прекрасное время он убеждается, что вера его уже одряхлела, никому не нужна стала. Появилась новая, свежая вера в новые идеалы, в новые личности, в новые произведения. И тогда человек чувствует, что его кто-то предал, точно его среди бела дня обокрали, и он жалеет: зачем верил, зачем надеялся? Не той тропой шел!.. Но я все-таки, по всему видать, ту самую тропу выбрал. Иначе не встретил бы вот ее, Анку, жену мою. В конце концов в жизни человека жена, жена по сердцу, которая расположилась в груди, заняв все ее уголки, точно с ордером на постоянное местожительство,— это огромной ценности выигрыш в нашей мужской доле.

— Ну и речь ты закатил, Трифон,— сказал Петр с нескрываемым умилением.— А мы и не замечали за ним таких талантов, Алеша?

— Вы многое во мне не замечаете,— сказал Трифон.— Хочу показать перед товарищем Ручьевым свои способности на обобщения.

Ручьев спросил, прищурясь:

— А какие у тебя обобщения относительно романтики, нашей здешней романтики?

— Романтики для бедных? Дайте рюмочку глотнуть, в горле пересохло.— Поднял рюмку с водкой.— За вас, милые дамы! За тебя, моя хорошая! — Плеснул в рот, словно бросил орешек. Откинулся, заслонив плечами весь угол, развернул могучую грудь, обтянутую свитером; на лоб упала, как гроздь, тугая прядь завитком; глаза, будто золотистые звезды масла на воде, чуть колебались.— Насчет романтики тебе Анка расскажет. Она в этом вопросе, Иван, самый главный специалист... Я же думаю так: никакой романтики нет, она придумана, подобно красивому мифу, для совращения простодушных, вроде меня. Те, кто превозносит ее, посылая нас, простодушных, в отдаленные дали, даже не представляют, что это такое на самом деле. Они живут по принципу: ты счастливый, дорогой друг, ты прикоснешься к романтике, вдохнешь ее аромат, а мы несчастные: мы остаемся здесь, дома,— нам надо исполнять свои общественные обязанности. Лицемерие! Прикрытое пестрыми фразами... Палатка, где волосы на голове трещат от жары, а ноги примерзают к валенкам от дьявольского холода, сухомятка вместо обеда, чтение учебников при огарке свечи — это не романтика, товарищ начальник строительства, не удобства жизни.

Анка тревожно всполошилась.

— Замолчи, Трифон! — взмолилась она.— Как выпьет каплю, начнет городить. Очень интересно слушать товарищу Ручьеву твои россказни! Остановите его, ребята!

Петр чуть заметно кивнул ей, чтобы не мешала.

— По-твоему, романтики нет? — сказал Ручьев.— Ладно. Что же тебя толкнуло сюда, в неудобства, в дичь?

— Вот это вопрос иного содержания.— Трифон замолк, задумавшись.

— Может быть, деньги? За отдаленность, за климат?

— Нет, не деньги,— быстро сказала Анка, почему-то вдруг засмущавшись.— Не думайте так...

Трифон поднял на Ручьева тяжелый взгляд — золотистые масляные звезды застыли.

— Ты слышал? Не деньги. Денег у нас никогда не будет. Я об этом знаю, и Анка моя знает. На жизнь, на детей хватит, и хорошо. На лишние деньги не рассчитываю.

Ручьев, чуть захмелевший, с покрасневшими щеками, пристально, с молчаливым недоверием смотрел на Трифона.

— Тогда почему же?

— Почему? Потому что надо! Надо! Если необходимо, чтобы эта станция стояла на этой реке, значит ее надо строить. Людская забота. Почему же сюда должен ехать другой, а не я? Не мы? Я молодой, сильный, я солдат. И вот приехал. Злой приехал, недовольный, со многим несогласный, таким меня сделало это самое «надо». Не потому, что кто-то мне сказал или подбил меня. Сам! Сам себе сказал: «Трифон, надо!» — Последние слова он выкрикнул и со всего маха хрястнул по столу кулачищем, как гирей, проломил доску. Стаканы, кастрюля и тарелки подпрыгнули, одна бутылка повалилась, ее схватили, чтобы сохранить драгоценную влагу.

Петр закричал на Трифона:

— Ты с ума сошел! Руки зачесались? Пойди поколи дрова. Без ужина оставил бы.

— Прости, Петр!—Трифон виновато ухмыльнулся.— И ты, Елена, прости! Забылся малость.

— Завтра починишь стол,— сказала Елена.— Или новый сделаешь...

— Сделаю. Лучше этого.