Спокойных не будет

Потом пела про свою урну Женя, выбежала на сцену, оживленная, легонькая и счастливая — белое облачко, озаренное огнями, на секунду зажмурилась, задохнулась от волнения, и рука ее непроизвольно легла на горло. Обернувшись, она кивнула оркестру. Я слушал ее, прикрыв глаза,— опять сдавила сердце тоска, как от предчувствия: мне все казалось, что вот-вот белое облачко оторвется от микрофона и улетит, и голос ее затихнет в темной и звездной выси. Любят у нас лирические песенки про любовь, про встречи и разлуки; толпа, затаившаяся в темноте, хлестала в ладоши, не отпуская певицу, и Женя возвращалась еще и еще.

У края площадки стояли Ручьев и Верстовский и тоже аплодировали артистам.

Оркестр незаметно и умело перешел на четкий танцевальный ритм, и конферансье объявил о Кате Проталиной и Петре Гордиенко. Оба в белых костюмах, они танцевали слаженно и изящно, ни разу не сбились, не потеряли синхронности, и все бы кончилось блестяще, если бы сквозь толпу зрителей не протолкался и не встал на свету Аркадий Растворов. Он неотрывно, с жадностью следил за Катей с выражением радости на бородатом, мрачном лице. Катя, увидев его так близко, приостановилась, забыв обо всем, сбилась с такта, растерялась и уже не могла вести танец. Петр понял это, обнял Катю, поцеловал ее, и они с достоинством покинули площадку. Публика эту неудачу как бы не заметила и проводила их по-доброму, не пожалев аплодисментов...

После концерта начались танцы. Зрители хлынули с холма и стали теперь действующими лицами на площадке. Всюду в тесноте в свете прожекторов шла упорная толкотня под музыку.

Пробившись сквозь рыночную людскую толчею, у деревянного помоста встал Аркадий. Он окликнул Катю. Она обернулась, и он протянул ей руки.

— Идем!

И она пошла к нему, как завороженная, с тревожно округлившимися глазами. Он осторожно снял ее, белую — в белых брюках и белой кофточке,— с помоста на асфальт, и они затерялись среди танцующих.

Я был сбит с толку. Наша Проталинка — и этот волк. Невероятно! Но я, должно быть, чего-то недопонимал, что-то упускал в сложнейших человеческих переплетениях, и это еще острее возбуждало мою досаду, мое бессилие и мою боязнь. Женя очутилась возле меня. Она еще светилась радостью успеха.

— Пойдем потанцуем?

Мы спрыгнули со сцены. Женя положила руку мне на плечо.

— Помнишь тот вечер в Парке культуры и отдыха? — сказала Женя.— Странный вечер, который нас свел... Вот случайность-то! Тогда тоже была толпа, тоже давка, толчея. Помнишь?

— Помню,— сказал я.— И как ты каблук сломала...

— И как ты его чинил... Мне кажется, что все это было давно-давно... А на самом деле совсем недавно, всего один год. Это потому, что слишком много было тоски, одиночества... Думы носила — точно камни. Иной раз казалось, не выдержу, свалюсь...— Она улыбнулась.— Я, кажется, жалуюсь?..

— Ничего,— сказал я, чувствуя, как она нечаянно для себя подошла и прикоснулась к тому, чего мы избегали касаться.

Мы были затерты в самую середину толчеи, стиснуты со всех сторон телами танцующих, жаркими, веселыми, молодыми.

— Выберемся отсюда? — спросил я.— Или еще порезвимся?

Женя усмехнулась:

— В больших дозах такие танцы обременительны.

Мы протолкались к краю площадки и только тут, вырвавшись из плена тел, из тесноты, ощутили всю сладость простора.

— Куда пойдем? — спросил я.

— Мне все равно,— ответила она и положила руку мне на плечо.— С тобой везде хорошо... Мне понравилось, как вы читали. Елена-то какая... В ней есть что-то героическое. А Трифон просто прелесть как хорош. Уморительно!..— Мы отодвигались от танцплощадки все дальше, и музыка звучала глуше и протяжней. Женя взяла меня за руку и замерла, молча указала в темноту.

Неподалеку от нас, под старой елью, что-то смутно белело и слышались невнятные голоса. Я шагнул ближе и различил голос Кати Проталиной:

— ...вы какой-то дикий, взъерошенный... у меня сердце заходится, когда я вас вижу. Я вас боюсь...

— Ну что ты говоришь, Катя! Отчего ты меня боишься? Не зверь же я! Если тебя пугает моя борода, так я ее смахну к черту. В два счета! Только ее и видели.

— Нет,— возразила Катя поспешно.— Не надо. Она идет тебе. Я даже не представляю тебя без бороды.

— Вот видишь! А кроме бороды, во мне ничего страшного нет...

— А глаза? А зубы?

Аркадий коротко и весело засмеялся:

— Привыкнешь, Катенька, птица моя дорогая!.. Я люблю тебя. Люблю. Надо же случиться такому!.. Искал ее в Москве, любовь, а нашел на краю света. Прямо не верится. Катюша... Я буду служить тебе, как пес.

— Ох! — вздохнула опа. Наступило молчание...

Мы двинулись дальше.

— Даже не предполагала, что Аркадий может полюбить,— сказала Женя,— как пес...

— Заморочит он ей голову, сукин сын! — отозвался я с явным раздражением.— Уедет, и лей, девчонка, слезы. А то еще хуже — вниз головой с обрыва. Я ее знаю.— Мы вышли к реке, остановились.— Поговорим, Женя?

Она помедлила, сказала, зябко обхватив себя за плечи руками:

— Поговорим.

24