Сполох и майдан (Отрывок из романа времени Пугачевщины)

— Конечное дло… Ну, атаманы! Радуйтесь и веселитесь! Великой милостью сподобилъ васъ Господь и несказанную честь послалъ вамъ. Слухайте! Господи благослови! Чумаковъ перекрестился и продолжалъ громче. Слыхали вы, что въ запрошлую весну проявился въ город Царицын государь, что почитаютъ якобы покойнымъ, а онъ чудесно спасенъ Отцемъ Небесныимъ отъ ухищренья вражескаго!

Тишина безмолвная наступила кругомъ.

— Государя великаго, продолжалъ Чумаковъ, захватили окаянные псы и увезли было въ Сибирь, но онъ, отецъ всероссiйскiй, ушелъ съ врными слугами и проявился нын на Яик, чтобы объявиться врнымъ подданнымъ своимъ казакамъ яицкимъ и паки прiявъ правленье идти на царство! Хотите-ль въ службу цареву, такъ укажетъ вамъ Чика — гд сыскать царя-государя!

— Хотимъ! Сказывай!! Вс пойдемъ!! Гд?

— Гд? гаркнулъ Чика, поднимаясь рядомъ съ кумомъ. Приносите клятву страшную заслужить батюшк царю, помереть за него хотя заутрова, коли треба будетъ. Давайте клятву!! И не страшитесь тогда никакой волокиты ни яицкой, ни московской.

— Вс даемъ! Какъ предъ Господомъ!

— Свта не взвидть очами!

— Помереть всмъ нераскаянно!

— Сказывай! Сказывай! Гд?! кричала вся громада въ одинъ голосъ и поваливъ скамейки напирала на Чику.

— Здсь!! въ хат! У меня! молвилъ Чика, указывая на домъ.

Онмла толпа, словно заколдовало ее это слово. Муха пролетитъ — слышно. Только тысяча глазъ горитъ и искрится на старшину. Всякое дыханье сперлось, словно боится всякiй казакъ дыхнуть… боится, что отъ его вздоха исчезнетъ сразу все, что замелькало у него въ голов отъ чудеснаго слова старшины Чики.

Долго длится гробовое молчанье. У всякаго стучитъ еще въ ушахъ: здсь!! И заколдованная тишина объяла все и всхъ.

— Трекляты черти!! пронзительно рзнуло по воздуху… будто пуля просвистала надъ всми головами.

Вс шелохнулись и подняли головы. На бочк стоялъ сгорбившись и трясясь старый казакъ Архипъ. Придерживая одной рукой накинутый на блой рубах кафтанъ, — онъ поднялъ костлявый кулакъ надъ толпой и злобно оглядывалъ ее мутными, ввалившимися глазами, надъ которыми какъ усы нависли лохматыя сдыя брови.

— Трекляты черти!! выкрикнулъ онъ снова, надсдаясь хрипливо отъ ярости. Казалось душа его выскочитъ изъ тла съ этими словами.

— Эй, ддушка, баба-яга! Не мшайся! сказалъ Чика. Уберите его, молодцы! Ишь остервенился.

Но никто изъ казаковъ не тронулся снимать дда и вс глаза теперь установились на старика боязливо и трепетно, и вс глядли на его блыя губы и беззубый ротъ, будто боялись того, что слетитъ съ нихъ сейчасъ.

— Черти трекляты! судорожно взвизгнулъ ддъ, обращаясь на вс стороны, съ искривленнымъ отъ злобы лицомъ. Не уходились! За старое! Лиходи! Трикляты! Кашу заваривать! Бды кликать! По мipy вдовицъ-сиротъ пустить! Трекляты! Самозванничать! Проявился царь?! Здсь! Черти трекляты! И ддъ задохнулся. Трекляты!! и опять задохнулся. Трекля… совсмъ задохнулся ддъ.

— Молодцы! Убирай его! крикнулъ Чика и потащилъ старика съ бочки.

Ддъ злобно отбивался, но вдругъ ослаблъ, повалился съ бочки и прохриплъ тихо: Трекляты!!

Нсколько выростковъ подхватили его и повели подъ руки, почти понесли домой… Нсколько разъ останавливался ддъ въ слобод, старался повернуть голову къ майдану, и сжималъ кулаки безсильные.

Тамъ на крыльц стоялъ Чика уже безъ шапки, предъ раскрытой настежь дверью и говорилъ громко:

— Выдь, государь — батюшка! Объявися врнымъ слугамъ твоимъ!

— На колни! Ура!! крикнулъ Чумаковъ, бросая шапку и опускаясь на землю.

Безмолвствуетъ, словно мертва — вся толпа. Но вотъ переднiе ряды опустились съ Чумаковымъ на колни, а за ними, озираясь и дивясь, колыхнулась и вся громада казацкая!

XVII

Поздно вечеромъ тотъ же дымъ коромысломъ на Яксайской станиц. Станичники отъ мала до велика хлопотали по хатамъ и по слобод. Казаки чистили и точили opужiе, прилаживали сбрую сдельную. Казачата коней ловили по степи и гнали въ столицу, къ рк и къ кузнямъ поить и ковать. Казачки мсили, пекли, жарили… Ребятишки малые присмирли и жались по угламъ, а старики и старухи охали и вздыхали. Вс переглядывались, перешептывались; что то особенное не то страшное и недоброе, не то дивное и чудесное облакомъ стояло надъ станицей, проникло въ воздухъ, въ людей, во вс хаты, во вс углы хатъ, даже въ задворки и въ чащу садовъ.

Въ хат Матвя, бывшей старшинской, ярко свтились окна. Ддъ Макаръ былъ уже похороненъ, но на крылечк вновь стояли теперь дв желтыя размалеванныя гробовыя крышки, а изъ плетня перевсился къ нимъ и тянулся кустъ рябины, ярко освщаемый изъ окна. Въ горниц шла служба заупокойная… а въ гробахъ лежали старшина Мaтвй съ сыномъ. Мало было тутъ молящихся, и то больше старичье. Въ углу сней, на мшкахъ съ овсомъ, забилась красавица Груня… и плакала утираясь концами желтой косынки. По саду бродила, укрываясь и прислушиваясь ко всему что длалось и говорилось въ хат, высокая фигура казака Чумакова.

У окошекъ маленькой и бдной хаты дда Архипа толпились человкъ съ десять и горячо толковали, поминая его имя. Старикъ лежалъ на полу горницы на подстилк изъ свжаго сна, въ безпамятств…