Спор об унтере Грише

В эти дни какие-то таинственные силы стремились оказать давление на генералитет.

Носились темные слухи, что ради спасения отечества придется установить диктатуру верховного военного командования. Ведь в один прекрасный день депутаты рейхстага могут сказать свое слово. Если рейхстаг, за которым стоит большинство избирателей, серьезно потребует заявления о восстановлении Бельгии, придется распустить депутатов по домам и показать, насколько дело пойдет лучше без них.

Папа римский был бы в восторге, если бы ему удалось заставить Германию — протестантское государство — поступиться своими условиями мира и своими завоеваниями. А тут еще в дело впутались эти наглецы испанцы со своими предложениями об Эльзас-Лотарингии и немедленном мире. Да и Австрия затевала какие-то каверзы. За будущее Германии верховное командование почитало ответственным только себя, только оно отдавало себе отчет в территориальных потребностях великой державы, и на болтовню о мире ответило новыми большими победами на востоке.

Его величество, к сожалению, поддался уговорам. Приходилось — не впервые — действовать более по-прусски, чем действовали сами Гогенцоллерны.

Его превосходительство фон Лихов яростно противился всем этим проискам.

Это безответственно, кричал он Винфриду. Конечно, Бельгию следовало бы вернуть. Никакие «фламандские» движения — все это шито белыми нитками — и никакие влияния не могут заставить Германию присоединить к прусскому населению, и без того пестрому по своему составу, еще и бельгийцев! Земель на востоке захвачено достаточно. К чему же, черт возьми, позволять всем забиякам, вроде Шиффенцана, людям, у которых хватает времени и охоты вмешиваться в его юрисдикцию и в дела его совести, — зачем позволять им своим чванством еще больше восстанавливать народ против военных? Разве и в самом деле неизвестно, что армия, настоящая армия, жаждет мира — и чем скорее, тем лучше?

И в этом духе фон Лихов продиктовал длинное письмо, адресованное кругам, непосредственно близким к его величеству. Там, в военном кабинете кайзера, у Лихова благодаря его открытому, веселому бранденбургскому нраву были хорошие друзья.

— Выпад против Шиффенцана мы лучше опустим, — сказал он, когда Винфрид прочел ему письмо. — Намечет Бьюшева он больше не заикнется, а если его политика ложна, то пусть кто-нибудь другой отщелкает его по носу.

В ответ на это Винфрид сделал огорченное лицо и пожал плечами.

— Дорогой дядя, давайте оставим эту фразу. Шиффенцан себе на уме. Не думаю, чтобы он сказал уже свое последнее слово.

Но письмо ушло в том виде, как этого хотел Отто фон Лихов. Правда, без благословения его адъютанта.

И вот вчера после обеда военный судья Познанский взял за локоть обер-лейтенанта Винфрида и увлек его за собою, к угловому столику, выпить кофе. В его руке тотчас же зашуршал лист бумаги — обыкновенный лист, на котором принято писать копии, — с отпечатанным на машинке текстом, не совсем грамотным и без подписи. Сегодня утром он получил его полевой почтой на дом. То, что здесь написано, надо принять к сведению.

«Уважаемый господин военный судья, должен заметить, что я простой денщик и не вправе подписывать свое имя. Тем не менее у меня есть важное сообщение для господина военного судьи. Господину судье не следует думать, что дело несчастного русского уже брошено в корзинку для бумаг. Один чиновник высокого ранга уже позаботился о том, чтобы оно опять всплыло на поверхность. Я хочу только предупредить господина военного судью: одно высокопоставленное лицо все еще интересуется этим делом. Умоляю вас не выдавать меня, — не хотелось бы полететь к черту, но ничего не могу поделать со своей совестью. Я случайно узнал об этом и считаю себя обязанным сообщить вам об этом. Прошу вас, не выдавайте меня».

Винфрид сначала неохотно пробежал глазами письмо, затем вчитался внимательнее и, наконец, выжидательно уставился в очки Познанского. Тот кивнул.

— Для меня это письмо не явилось неожиданностью. Но сам мудрый Соломон не мог бы предсказать, что воспоследует за этим. Если бы Шиффенцан не был так занят в эти дни, он уже давно преподнес бы нам этот подарок. Легко можно себе представить, чем теперь занята его голова. Через десять — двенадцать дней мы прочтем об этом в военных сводках.