Спустя вечность

Но я так и не узнал его как следует за те несколько лет, что он жил в Норвегии, несмотря на то, что мы вместе ходили на выставки и спорили о современном искусстве, которого Хайне не признавал, особенно, когда речь заходила об абстракционизме. К сожалению, его собственные живописные опыты оказались неудачными, он был прирожденный график.Однажды я купил у «Симплициссимуса» один его рисунок, который назывался «Весна», и он захотел немного его подкрасить. «Нет! Нет!» — воскликнул я. Он не настаивал, и корзина с цветами осталась нетронутой.

Высокий, добродушный Хайне выглядел типичным уроженцем Южной Германии, он говорил на баварском диалекте и всегда улыбался. У него был один забавный рисунок, называвшийся «Auf Lesbos» [41], над которым он сам всегда потешался. Но вообще он относился к своему искусству очень серьезно, как оно того и заслуживало. Он не был весельчаком и в ту пору, когда при Вильгельме угодил в тюрьму за оскорбление Его Величества, не был им и потом.

Надо сказать, что Хайне редко говорил о политике. А может, просто был осторожен со мной, но едва ли, иногда он отпускал очень едкие замечания, они высказывались сдержанно-ироничным тоном и потому производили особенно сильное впечатление.

Некоторое время Хайне печатал рисунки на «злобу дня» в «Дагбладет». Позже, после того как он бежал в Швецию, я видел его рисунки в «Дагенс Нюхетер»… Он был уже стар, и, как все его соплеменники, многое пережил, что сказалось на качестве его работы.

Я упомянул, что Бьёрн Бьёрнсон с неудовольствием отнесся к приезду Хайне в Норвегию. Однажды столкнувшись с Хайне на улице, он даже прочитал тому нотацию. Это, безусловно, не выдумка, Бьёрн всегда был очень импульсивен и очень любил Дагни и Улафа. Каждый раз, когда он рассказывал мне об этой встрече с Хайне, она обретала новый оттенок, в зависимости от настроения Бьёрна.

Бьёрн согласился позировать мне. Писать его было трудно, как когда-то Герхарта Гауптмана, потому что он ни минуты не мог оставаться в покое. Я работал в их с фру Эйлеен заново отремонтированном красивом доме на Лилле Фрогнер Алле. Бьёрн, конечно, не мог удержаться, и каждый раз, когда смотрел на мою недописанную работу, на его лице появлялась гримаса недовольства.

Несколько раз со мной туда приходил Макс, и я понял, как ему там приходилось тяжко: одновременно соглашаться с Бьёрном и при этом осторожно защищать своего друга Хайне, когда о том заходила речь.

Я познакомился с Бьёрном Бьёрнсоном в пятнадцать лет, это произошло в отеле «Виктория» в Осло, где жил отец, когда ходил к психоаналитику, доктору Йоханнесу Иргенсу Стрёмме. Я столкнулся с ним в одном из длинных коридоров отеля, он остановил меня и что-то спросил, я даже не понял, о чем речь, так странно он выразился. Мне показалось, что Бьёрн спросил, как меня зовут, и я назвал свое имя. Но его интересовало совсем другое: он хотел узнать, где здесь туалет! Я еще тогда подумал, что об этом можно было спросить и не столь витиевато.

В тот же день, немного позже, я увидел его в обществе отца в столовой отеля и услышал, что разговор идет о нервах отца, Бьёрна и его жены.

Отец всегда подчеркивал разницу между великим ББ и его сыном. Почти безоговорочное восхищение, которое отец испытывал к великому хёвдингу нашей литературы, никак не распространялось на его сына, актера. Иногда отец говорил и о нем, и даже в очень дружеском тоне, но как бы с маленькой буквы — бб.

К сожалению, тот портрет я так и не закончил. Я был не в форме, повредил колено во время слалома на Трюваннет, и к тому же болел бронхитом.

Письмо от отца: