Спустя вечность

Зима 1989 года. Я живу на теплом солнечном острове, во времени и пространстве отстоящем далеко от тех воспоминаний, которые связаны в моей памяти с холодными и темными годами последней войны. Мне хочется сегодня понять, почему многие из нас приняли гитлеровскую демагогию, его театральное поведение, церемонии, тщательно продуманные и рассчитанные на публику, которую он знал, — но ведь не на нас же? Нет, и на нас тоже. Он ошеломлял мир своими действиями и их результатами. Это не могло не потрясти молодежь, скучающую в норвежском политическом захолустье. Произносимые в их среде речи были вялые и неинтересные, и, по нашему мнению, обречены на провал, не способны привлечь симпатии людей. Помню только одно исключение — это выступление Мартина Транмеля ^{97}, которое я слышал в клубе Эурдала в Валдресе. Сжатый кулак и звенящее красноречие. Он увлек за собой слушателей, так же как увлекал их Гитлер, — больше ничего общего между ними не было.

Народная масса — это всего лишь толпа, собралась ли она на Стурторгет перед храмом Спасителя в Осло или на стадионе в Нюрнберге. Толпа становится жертвой того магнетизма, который от нее исходит в силу ее размера. Мало кто способен устоять перед ее влиянием, о чем можно только пожалеть.

Но не так просто все это объяснить. Я помню осенний день 1956 года, советские войска в Будапеште и кровавое подавление венгерского восстания. Огромная толпа народа собралась на Мариенплац в Мюнхене перед ратушей со старинными курантами. На большом транспаранте светились слова: WIR BETEN F"UR UNGARN! — Мы молимся за Венгрию!

Речей не произносили, это я помню точно, никаких молитв в громкоговорителях не звучало. Но вдруг как бы сама природа взяла на себя роль режиссера: с темного осеннего неба на безмолвную толпу стали падать крупные хлопья снега. Это было что-то вроде привета, знамения свыше, как будто стихия тоже вступила в игру, стихия более сильная, чем коллектив, представленный массами, и, признаюсь, это произвело на меня сильное впечатление.

Я не отказываюсь ни от настроений, ни от душевных порывов молодости и более зрелых лет. Это часть моего наследства, никуда от этого не денешься. Думаю, почти все, рано или поздно, находят в себе отцовские или материнские черты. Это дар, а иногда и тяжелая ноша, которую нам приходится нести.

Для нас, в среде моих товарищей, в кругу друзей и в семье, было естественно интересоваться и восторгаться той картиной, которую новая Германия являла миру. У меня нашелся повод, и я решил поехать в Германию. Мне хотелось осмотреться, и вообще я считал, что мне будет полезно на некоторое время сменить рабочее место, не отказываясь при этом от мудрых советов Турстейнсона.

Я написал Улафу Гулбранссону, который был профессором в Академии художеств в Мюнхене, и спросил не найдется ли у него для меня места. И получил от него теплое письмо, из которого явствовало, что с осени место точно будет, нужно только представить комиссии этюд с обнаженной моделью и уже на месте сдать экзамен по рисунку.

Турстейнсон вручил мне напутственное письмо, отрывок из которого привожу здесь: «Союз художников получил новое хорошее помещение, но у них на стенах слишком много барахла… Работай разумно там, в Германии, и будь осторожен с дорогими моделями!»

Сперва я приехал в Берлин и остановился в скромном небольшом отеле «Ам Кние». В этом миллионном городе я не знал ни одного человека, кроме бывшего пресс-атташе, и я на такси поехал к нему. За это время Александр Богс поднялся до должности советника министерства или чего-то в этом роде.

Очень быстро я понял, как много значит в новой Германии имя моего отца. Богс представил меня некоторым важным людям, фамилий которых я уже не помню. Помню только доктора Беста, конечно, из-за его фамилии, позже он был гитлеровским уполномоченным в Дании. Это был бледный молодой человек с правильными чертами лица, мрачный и надменный. Может, он вовсе и не был таким. Я его больше никогда не видел. А вообще-то всюду, куда меня приводил Богс, кричали «Хайль Гитлер!» и вскидывали вверх руку.

Я невольно вспомнил сейчас те два раза, когда я был раньше в Германии — какая разница!

Первый раз я был там в 1926 году. Мне было четырнадцать лет, мы с мамой и тетей Сигрид ездили в Гейдельберг, где на фестивале должна была идти драма отца «Мункен Вендт» ^{98}. Это было смелое мероприятие, и успех можно назвать условным. Представление длилось почти пять часов, и я уснул посреди действия.

Но о присутствии в городе жены Кнута Гамсуна говорили очень много, кое-что перепало и на нашу с тетей Сигрид долю. Директор театра, Гартунг, лично отвел меня в сказочный старый замок, главную достопримечательность Гейдельберга, и угостил мороженым и грушами, которые купил у уличного торговца.