Спустя вечность

Он находился на Юнгсторгет, где какое-то время спустя видел, как немецкий самолет прочесал площадь пулеметным огнем. Он описал реакцию людей. Их страх, панику. Мы воочию представили себе старую даму, которая под дождем пуль повернулась вокруг своей оси, а пули высекали искры из брусчатки у нее под ногами, потом она упала. Будучи умелым рассказчиком, Аксель немного медлил, как того требовала атмосфера, он держал нас в напряжении подробным описанием причудливых движений старой дамы, до того как в нее попала пуля и она упала замертво. На брусчатке вообще лежало много трупов. Моей жене, которая была на седьмом месяце беременности, стало плохо во время тихого рассказа Сандемусе, — страшной небылицы, навеянной тем, что несет война. И которую мы, потрясенные, могли только слушать с открытыми ртами.

Разумеется, Сандемусе развернул перед нами фантастические картины, и вместе с тем это было правдивое изображение лица войны, он хорошо сознавал, что нас ждет. Но кому нравится быть обманутым? Потом он услышал — ты все это выдумал!

Однако самое непостижимое мы узнали в тот день до мельчайших подробностей, когда в эфире до нас донесся голос Квислинга. Не помню комментариев, помню только лица. Мы онемели и не сводили друг с друга глаз.

Человека на многое не хватает — и вдруг в один прекрасный день оказывается, что уже поздно. Сколько раз мне по разным причинам хотелось выразить свое удивление и восхищение такими художниками и смелыми людьми, какими были Сандемусе и другой мой друг — Енс Бьёрнебу^{128}, хотя мой голос едва ли был бы услышан и принят во внимание при тех обстоятельствах. Оба внесли свой вклад, который, к сожалению, только после смерти отца оказался весомым. Но я благодарю их теперь, и не меньше, чем им, я благодарен Торкилю Хансену, предоставившему возможность именно этим двум писателям, и некоторым еще, высказать свое мнение в его героическом труде — книге «Процесс против Гамсуна».

Моего друга нет больше в живых. От Гитты, жены Торкиля, я получил письмо, в котором она писала: «Больше всех своих книг он любил книгу о Гамсуне». Это немало значит при таком богатом литературном наследстве.

38

Однажды поздней осенью 1942 года меня неожиданно посетили несколько человек из полиции Юнаса Ли, которые хотели узнать, где находится человек по имени Макс Тау. Мысленно я послал их к черту, но вежливо ответил, что не имею об этом никакого понятия.

— Разве нельзя предположить, что он скрывается у вас?

— Предположить можно, — ответил я, — но его здесь нет. Проверьте, если хотите.

Они не стали проверять. И, по-моему, я видел на губах одного из них улыбку, когда они уходили.

Но было совершенно ясно, что кто-то меня предал, потому что, насколько мне было известно, других друзей Макса по поводу его бегства не допрашивали.

Вскоре положение обострилось. В своем почтовом ящике я нашел предписание явиться для разговора в кабинет господина Бёма, на Виктория Террасе. Я забыл его эсэсовский титул, хотя уже писал о нем в связи с Фелисом, его начальником.

У каждого человека есть своя аура, запах или что-то еще, что воздействует на чувства стоящего перед ним человека. Аура господина Бёма была наихудшего сорта, я заметил это еще до того, как успел разглядеть его внешность: длинное безбородое желтоватое лицо, длинный нос, коротко остриженные темные волосы. Он был молодой, немного за тридцать. Во время нашего разговора он встал только один раз, так что я не успел разглядеть, ходит ли он на протезе или у него какой-то другой недостаток. И мне показалось странным, что такой молодой человек не на фронте. Однако он сидел здесь, в Осло, и несмотря на свой эсэсовский чин, был в обычном гражданском костюме.

На меня смотрели близко посаженные глаза. Если в виде исключения делать сравнения, которых я вообще не люблю, он был похож на злобную карикатуру на еврея из журнала «Der Schtürmer»[55]. Меня насторожила эта совсем неарийская внешность, хотя за спиной у него стояли архивные папки с наклейками «Juden»[56] и «Schvedenflucht»[57]. А ведь он должен был быть арийцем первого сорта, поскольку занимался такими вопросами.

Он начал разговор не так, как обычно начинали норвежские полицейские. Пожав мне руку, он повернулся к своим полкам и достал какую-то папку.

— Меня удивляет, — сказал он, — что вы общаетесь с евреями, у меня имеются сведения, что у вас есть друг по имени Макс Тау?

— Был, — сказал я. — Думаю, что сейчас он в Швеции.

Бём пристально посмотрел на меня, впрочем он все время не спускал с меня глаз. Один глаз у него был расположен ближе к носу, чем другой.

— Нам об этом ничего неизвестно. Не могли бы вы помочь нам?

Все ему было прекрасно известно. Я не могу теперь, спустя столько лет, дословно передать наш разговор, но смысл его и отдельные фразы я помню. Отрицать свою дружбу с Максом Тау было бы глупо, о ней все знали, но я повторил, что решительно не знаю, где он сейчас находится.

— У нас есть сведения, что вы помогли ему покинуть Норвегию!