Спустя вечность

«22.10.49.

Арилд мне все объяснил. Я думаю, что тебе не стоит договариваться с французской переводчицей, не имея французского издателя. Это я знаю по опыту.

Я совсем ослеп и могу читать только крупные заголовки в газетах.

Но все-таки я хожу, ползаю вниз по лестнице в дровяной сарай и в амбар, а потом вползаю наверх в свою комнату. У нас была непогода. Потом ненадолго выглянуло солнце, и я смог написать эти строчки. Но потом солнце снова зашло, и это застало меня врасплох!

Однако это не страшно, писать особенно нечего.

Да-да, Туре, ты борешься на свой лад. Всем нелегко жить в этом мире.

Благослови тебя Бог, дорогой Туре, я желаю тебе добра во всем.

Папа».

Несмотря на то, что книга вышла и цель, которую он себе поставил, была достигнута, его письма были отмечены тоской и грустью. Одиночество глухого, а вскоре и слепого человека стало теперь содержанием его жизни. Он чувствовал, что всем мешает, что он в тягость молодым, у которых хватает своих забот, кто его хорошо понимал, так это малыши, которые охотно напрягали голосовые связки, чтобы кричать в дедово глухое ухо.

«Понедельник (почтовый штемпель 12.12.49).

Дорогой Туре.

Ты как-то обмолвился, что Лейф мог бы приехать к нам на Рождество. Кто с ним приедет, Лисбет? Но мне очень надо поговорить с тобой. Приезжай хотя бы только в этот раз, очень прошу тебя.

Папа».

Конечно, я приехал, и Лейф, и Анне Мария. Мою младшую дочь Ингеборг он видел этим летом, но на Рождество она осталась с матерью. В Нёрхолме было мало кроватей.

Я взял с собой этюдник, чтобы написать его портрет. Он всегда охотно позировал мне и на этот раз тоже обещал попозировать. Я оборудовал себе мастерскую, он сидел очень терпеливо, но я все-таки не закончил портрет — мы его закончили позже. И я успел написать с него еще несколько портретов в эти последние годы его жизни.

Отец не был болен. Терпеливый доктор нашей семьи, д-р Смит из Гримстада, констатировал, что принимая во внимание возраст и два небольших инсульта, отец необыкновенно здоровый человек, с сильным сердцем и хорошими легкими. Мне отец сказал:

— Последнее, Туре, что во мне умрет, это мозг.

Но он был очень одинок. Раньше одиночество никогда его не пугало. Наоборот, он нуждался в нем в те дни, когда работал и его «захлестывали» чувства и поток творчества. Теперь часы сливались в единую бесконечность, и днем и вечером его постоянно окружала бело-серая темнота, она и звенящая тишина.

Начиная с того Рождества, я стал поддерживать более тесную связь с Нёрхолмом и его обитателями, приезжал так часто, как мог. Материальные трудности не кончились ни с выходом «На заросших тропинках», ни после того как часть прежних тиражей его книг была раскуплена. Напротив, долг давил его своей тяжестью. Но мы с Арилдом были, как принято считать — другой вопрос, верно ли это — еще в расцвете сил, и мы не сдавались, хотя порой и у нас опускались руки.

Мама тоже не сдавалась, трехлетнее пребывание в женской тюрьме Бредтвейт не сломило ее. Однажды она встретила старую подругу еще довоенных времен, которая спросила у нее, может, немного злорадно, а может, ей просто не хватило такта:

— Верно говорят, что жизнь идет то вверх, то вниз?

— Да, — ответила мама, — и вниз и вверх!

41

Прошедшие годы показали, что маме с ее обостренным чувством правоты и справедливости, понадобились и мужество и силы, чтобы пережить то, что случилось. Это чувство выражалось во многом, начиная от любовной заботы и страха до пессимизма и агрессивной горечи. К сожалению, та дама оказалась права: жизнь больше шла вниз, чем вверх.

В качестве своего рода параллельного рассказа к цитатам из писем мамы к Сесилии, использованными Торкилем Хансеном, мне кажется уместным привести частично или целиком ее письма ко мне и к другим членам семьи. У меня собраны ее письма, начиная с 1946 по 1969 год, год ее смерти. Само по себе это собрание писем так огромно, что прибавив к нему другие сохранившиеся письма, мы могли бы получить материал для исчерпывающей ее биографии. Большинства писем я здесь, конечно, касаться не буду.