Среди гор

Осмон, перелистывая свою тетрадь, промолвил:

— Не хватает еще двухсот пятидесяти голов против первого учета!

Киизбай, с потемневшим от переживаний лицом, проговорил срывающимся голосом:

— Да откуда они у меня должны быть, сын мой Осмон? Скот-то не мой, а родичей, я только так, ради уважения, погнал овец на летовку. А свою скотину я всю за налог уплатил государству, в контрактацию сдал, ну и самим жить надо, продал часть, зарезал на мясо… А кроме этого, и паршивого козленка не выпустил на сторону, разве только что сдал за твердое задание… Это вы и сами знаете… Бая теперь нет, бай давно похоронен… Что вы еще хотите… Откуда у меня скот… Кто-кто, а ты-то, секретарь аилсовета, должен знать…

Касеин, мрачный и злой, все это время стоявший в сторонке, сейчас запальчиво, едва сдерживая себя, заговорил, тряхнув на плечах мерлушковую шубу и плотней надвинув на лоб поношенный куний тебетей:

— Что верно, то верно! Когда-то был такой бай Киизбай, а сейчас его нету, как ветром сдуло! Это всем известно, даже самому богу… Но надо учитывать, что бай не выступал против законов власти, он полностью и добровольно подчинился… Что оставалось из его скота, еще зимой он роздал беднякам нашего рода… Это могут подтвердить все, кто здесь стоит, товарищ Термечиков!

— Если говорить о законах, то нет такого закона, чтобы бедняки разбирали к себе байский скот! — ответил Исак. — Бедняк мог взять себе только, скажем, за долги, а не как иначе… Весь скот должен числиться за самим баем, и сейчас он должен отчитаться за него согласно записи книги учета аилсовета! Вот как обстоит дело, дорогой товарищ. А сейчас сгоняйте сюда для пересчета лошадей и крупный скот.

— За табуном я уже давно послал людей, аксакал! — сказал Самтыр. — Скоро должны пригнать, а пока будем считать коров…

Через некоторое время на бугре показалось два косяка лошадей. Кобылы и жеребята, насытившись сочной зеленой травой, побрыкивая, ходко шли вниз с бугра. Табунщики загнали их прямо в загон. Пересчитывали и лошадей и коров. Опять же не хватало пяти коров и около сорока лошадей.

— Не могло быть, чтобы за полгода пропало столько скота…

— Ну, если не могло быть, то я, друг мой Самтыр, не выгонял свой скот навстречу набегу! — зло и решительно вставил Киизбай. — Лучшего из лучших быстроногих скакунов — жеребца белогривого — байбиче отдала не кому-нибудь, а тебе лично… А ведь я и платы никакой не спросил с тебя! А разве мало у меня таких близких людей, как ты? Одному лошадь, другому корову, третьему овцу дай, вот так и разошелся скот! И если закон будет меня наказывать за мою доброту к раздетым и голодным, как ты, за то, что я с вами, голытьбой, делился последним, то я стою перед вами! Вяжите мне руки, делайте, что хотите! А если вы все же помните бога, то весь скот, которого, как вы говорите, недостает, считайте не моим, а розданным беднякам. И даже то, что имеется сейчас в моих загонах, это тоже не мое, а народное… Я народный пастух сегодня…

Старик-пересчетчик, довольный, с видом исполненного долга, деловито сплевывал насвай изо рта.

— Э-э! Зачем же отрекаться от собственного скота, бай! — язвительно усмехнулся он. — В прошлом году в это же время, когда к тебе приходили попросить ягненка для праздника жертвоприношения, ты гнал людей в шею, а теперь вдруг оказывается, что весь твой скот не твой, а народный! А если хочешь знать, — старик выхватил из-за пояса камчу и указал ею в сторону касеиновского аила под горой, — вот те овцы, это тоже твои, это байские овцы!

Касеиновский аил состоял из пяти юрт, находившихся под горой. Из загона этого аила вышла гуськом отара и, развертываясь по склону, пошла вверх.

Старик еще раз ткнул в ту сторону камчой:

— Пятьдесят байских овец, которых недостает по учету, пасутся вон в той отаре, это точно. А где остальные, это я, ей-богу, не знаю…

Со вздыбленной бородой, дрожа от страха и гнева, Киизбай рванулся к старику:

— Эй, несчастный человек… Как у тебя язык поворачивается говорить ложь! Чтобы борода твоя сгорела…

— Если я говорю ложь, то вот не сойти мне с места, дорогие! — посмеиваясь, уверенно ответил старик. — А если бай говорит ложь, то чтобы ему не сойти с места, пусть земля его проглотит. Если не верите, идемте в отару, я покажу. Сын мой Самтыр, кто-кто, а ты-то безошибочно опознаешь байских овец, тебя хоть в ночь, хоть в полночь разбуди, — все равно ты сразу опознаешь байское тавро на овцах!

— Эй, гнусный Бакир, смотреть стыдно на твою бороду! — с ненавистью прошипел Касеин. Покусывая бледные, без кровинки губы, аткаминер угрожающе потряс камчой. — Запомни. Сегодня солнце тебе смеется, а завтра повернется спиной… Спохватишься, да поздно будет! Вот тогда я и поговорю с тобой по душам. Дай бог только дождаться этого дня.

— А я в этом и не сомневаюсь, Касеин. Когда-то мою бороду, которую ты называешь гнусной, ты поджигал в день по три раза. Живыми горели мы от твоей подлости и гнусности.

— Ложь! Пусть бог тебя накажет!

Старик пропустил его слова мимо ушей.